Объясняя «безусловное поклонение» Гоголю (которого называет всего лишь «даровитым писателем»), Чаадаев указывает на причину этого «кумирослужения». Москвичам (т. е. славянофилам) «понадобился писатель, которого бы мы могли поставить наряду со всеми великанами духа человеческого, с Гомером, Дантом, Шекспиром, и выше всех иных писателей настоящего времени и прошлого. Это странно, но это сущая правда. Этих поклонников я знаю коротко, я их люблю и уважаю, <…> но им надо, во что бы то ни стало, возвысить нашу скромную, богомольную Русь над всеми народами в мире, им непременно захотелось себя и всех других уверить, что мы призваны быть какими-то наставниками народов. Вот и нашелся, на первый случай, такой крошечный наставник, вот они и стали ему про это твердить на разные голоса, и вслух и на ухо; а он, как простодушный, доверчивый поэт, им и поверил».
Чаадаев вроде бы и жалеет Гоголя, ставшего невольной жертвой своих поклонников, но его сожаление как-то обидно для Гоголя. Он, конечно, простодушен и доверчив, но так простодушен и доверчив, как «крошечный наставник», не понимающий своего реального положения и страдающий если не манией величия, то ложным чувством возложенной на него миссии. Здесь, пожалуй, можно отметить следы личного недоброжелательства автора к Гоголю, недоброжелательства, которое он тщетно пытается скрыть и даже преодолеть, чтобы быть объективным. Негодование вызывает славянофильское направление, сбившее с толку не одного Гоголя, но и множество доверчивых людей по всей России. «Мы нынче так довольны всем своим родным, домашним, так радуемся своим прошедшим, так потешаемся своим настоящим, так величаемся своим будущим, что чувство всеобщего самодовольства невольно переносится и к собственным нашим лицам. Коли народ русский лучше всех народов в мире, то само собою разумеется, что и каждый даровитый русский человек лучше всех даровитых людей прочих народов». «Эпическую модель», которую славянофилы увидели в «Мертвых душах», Чаадаев считает признаком серьезного нравственного заболевания русского общества и русского народа. Славянофильство только что появилось, а Чаадаев уже обвиняет его в проповеди «самодовольства». Думается, здесь он слишком категоричен. «Самодовольство» еще не появилось ни в теории, ни во взглядах славянофилов. Да и толковать «Выбранные места» как проявление самодовольства означало не понимать эту книгу.
Суждения Чаадаева неоднозначны, он кое в чем противоречит себе, но многое и справедливо, хотя и обидно для славянофилов: «Хвалениями их он пресыщался; но к самим этим людям он не питал ни малейшего уважения. Это можете видеть из этой его книги и выражается в его разговоре в каждом слове. От этого родилось в нем какое-то тревожное чувство к самому себе, усиленное сначала болезненным его состоянием, а потом новым направлением, им принятым, быть может, как убежище от преследующей его грусти, от тяжкого, неисполнимого урока, ему заданного современными причудами. Нет сомнения, что если б эти причуды не сбили его с толку, если б он продолжал идти своим путем, то достиг бы чудной высоты; но теперь, Бог знает, куда заведут его друзья, как вынесет он бремя их гордых ожиданий, неразумных внушений и неумеренных похвал!» [223]. Конечно, неправомерно говорить о «неуважении» Гоголя к его московским друзьям, Но определенное охлаждение у него действительно было, и отчасти именно от слишком большого, почти навязчивого внимания к нему. Но только отчасти.
Психологию гоголевского творчества очень хорошо показал позднее С.Т. Аксаков в книге «История моего знакомства с Гоголем». Он рассматривал жизнь Гоголя как смену двух состояний – творчества и отдохновения. Причем в последние годы, после создания «Мертвых душ», он уже не мог отдыхать. Творчество в такой ситуации оказывалось и благом, и проклятием. Отношение же к окружающим не могло быть ровным и объективным. Ничего этого Чаадаев, конечно, не подозревал, и его характеристика личности Гоголя кажется поверхностной. Философ противоречит самому себе, только что высказанному мнению о масштабе гоголевской личности. «Крошечный наставник» на поверку все же обладал великим потенциалом (который мог бы раскрыться очень мощно и оригинально, если бы не сбился с пути. Вина за эту ошибку возлагается, опять же, на недальновидных друзей. От них и ошибки «Выбранных мест».
В чем же эти ошибки? В навязывании Гоголю «неразрешимой задачи»: именно славянофилы навязали на него тот гордый, несродный ему патриотизм, которым сами заражены, и таким образом задали ему задачу неразрешимую, задачу невозможного примирения добра со злом: достоинства же ее принадлежат ему самому. Смирение, на сколько его есть в его книге, есть плод нового направления автора; гордость, в нем проявившаяся, привита ему его друзьями. Это он сам говорит, в письме своем к князю Львову, написанном по случаю этой книги». Других недостатков Чаадаев не называет. Но по всему видно, что с книгою он скорее не согласен, хотя и признает за ней определенное нравственное достоинство.
Чаадаев еще не умел окончить своего письма, когда вышла книга П.А. Вяземского «Языков и Гоголь». Окончание письма писалось уже после чтения этой книги. Тон Чаадаева решительно изменился. В нем уже нет злости, язвительности, он искренне сочувствует Гоголю. Называет его «милым писателем». Что же произошло? Вероятно, Чаадаев осознал, что «Выбранные места» Гоголя не приняли потому же, почему не приняли и «Философическое письмо», потому что публика не любит и не понимает серьезного. Чаадаев относится к его публицистике с большей теплотой и сочувствием. И даже его художественное творчество видится несколько иначе. «На меня находит невыразимая грусть, когда вижу всю эту злобу, возникшую на любимого писателя, доставившего нам столько слезных радостей, за то только, что перестал нас тешить и, с чувством скорби и убеждения, исповедуется пред нами и старается, по силам, сказать нам доброе и поучительное слово». Сделав такое признание, Чаадаев вновь обращает внимание Вяземского на «высокомерный тон этих (Гоголя. – В. Г.) писем», причем подчеркивает, что «нельзя же, однако, и самого Гоголя в нем совершенно оправдать, особенно при том духовном стремлении, которое в книге его обнаруживается. Это вещь, по моему мнению, очень важная <…> нельзя не признаться, что и наш милый Гоголь, тот самый, который так резко нам высказал нашу грешную сторону, этому влиянию подчинился». Изменение тона, на наш взгляд, свидетельствует о неожиданном, резком изменении отношения. Само же это изменение возникло в результате переосмысления ситуации, постижения субстанциональных корней ошибки славянофилов.