* * *
Высеянное в землю зерно взойдет уже по весне. Но лучшие, отборные семена послужат еще и вторым, и третьим урожаям…
Разве мы не высеваем уже сейчас первые урожаи третьего тысячелетия? Разве не им служат семена разрядки, прошедшие испытание самой историей, — и «оттепель» 60–70-х годов, и «заморозки» 80-х?
И разве не в заботе о будущем хлебе всего человечества — насущном и едином — состоит и забота о благе и покое за будущее всех людей на земле?
21. Артистическая баталия
(Вместо эпилога)
Стоит только на современном «Мираже» взлететь с реймского аэродрома, как и столица шампанского, и деревеньки Шампани уже оказываются далеко позади.
Если полетишь на восток, уже перед тобой открываются Лотарингия, Эльзас.
Поверни на юг, и, наверное, меньше чем через полчаса взору предстанут Альпы, а потом и залитый солнцем Прованс. Если где-то тут родина летчика, он непременно постарается увидеть родную крышу. Увидит или нет, все равно покажется, что увидел.
Чем выше поднимаешься, тем меньше земля, гуще крыши, под которыми рождаются и живут, чаще взбухает горами земля, вытягиваясь в степи и пустыни, реки и границы мелькают спицами велосипедного колеса.
Жан-Лу Кретьен, французский космонавт, летавший в космос с советскими напарниками, думаю, всего лишь минутами отсчитывал это расстояние: Урал — Карпаты — Кавказ — Альпы…
Мала земля! Это расстояния на ней велики.
На горе Зензин Роллан Перро мне очередной раз говорит:
— Слушай, ну когда же ты найдешь нам для дружбы горный колхоз в СССР? Именно горный, чтобы мы могли присмотреться к вашему земледелию, технику у вас купить. Обещаешь, скажи?
— Обещаю, — говорю я. — Вот поеду в отпуск, и…
Неожиданно я с какой-то космической скоростью переношусь мысленно в Карпаты и с чемоданом в руке схожу с автобуса посреди родного села.
Но оказалось, что я попал в Ватерлоо.
По главной улице моего села шла битая пылью, до дыр истоптавшая «сапоги 1793 года» армия Бонапарта Наполеона. За полками инфантерии гарцевали эскадроны драгун и гренадеров. Вперемежку с французами, нисколько не тревожась их близостью, шли войска прусские и английские. Окутываясь пылью, колонны эти тянулись через уже колосившиеся хлебом поля, через виноградные плантации к недалеким холмам, где были построены редуты и широкими рукавами размахивала мельница.
— Ты приехал как раз вовремя, — сказал мне отец, — сегодня генеральное сражение.
* * *
Об исходе битвы при Ватерлоо Шарль Морис де Талейран, представлявший Францию на Венском конгрессе и сумевший ловко перессорить европейских дипломатов, узнал уже в столице Бельгии, недалеко от места сражения. Как ни быстро ехал Талейран, а слава его летела впереди. Знаменитый дипломат вернул Людовику XVIII Францию в тех же точно пределах, какой она была при Людовике XVI. Потеряны были только наполеоновские завоевания, но уж на них Бурбоны и не могли претендовать. Талейран догнал короля только в пограничном бельгийском городке Монсе.
«Я застал его как раз в тот момент, когда он садился уже в карету…»
Разбуженная Великой французской революцией, вздыбленная и переломанная Наполеоном, Европа, казалось, тронулась теперь назад, в свое прошлое, будто и не было этой грозной четверти века: 1789–1815. Французский монарх уже занес ногу на подножку кареты, едущей назад в историю, но Талейран попросил его хотя бы об одном:
— Сир, не надо вам ехать во Францию в сопровождении англичан, это поранит национальные чувства французов. Отважьтесь ехать без иностранного эскорта, давайте я поеду впереди вас и все устрою…
Нет, даже в прошлое не отважится Бурбон поехать без союзнического эскорта! Хотя опять восстановлены сословные различия, возвращены имущества и титулы, но нация уже вдохнула воздух свободы. Ее будут душить за это пуще прежнего, но кто однажды дышал свободой, тот вкуса ее уже не может забыть.
По Венскому конгрессу 1814–1815 года монархическая Европа простояла, в общем и целом, еще сто лет. Однако обманывались монархи! — к старому возврата уже не было. Столетие, минувшее от Вены 1815-го до Версаля 1919-го, вышло бурным, мятежным, тут и там капитализм, буржуазные республики взяли верх над традиционными феодальными твердынями, — как вдруг на восходе века двадцатого взрывом грянула русская пролетарская революция. Красную Россию отделили от Западной Европы «санитарным кордоном» государств-лимитрофов. Теперь это был барьер против революционного большевизма.
В двадцатом веке вряд ли найдется другая «конвенция о мире», которая представляла бы собой такую пародию на мир. Все в ней полярно противостояло ленинской идее мира без аннексий и контрибуций, каждый параграф дышал воинственным эгоизмом победившей англо-американской буржуазии. Не были ли две прокатившиеся по Европе войны на самом деле одной европейской войной с 20-летней передышкой для пушек? При первом же внимательном чтении всех 440 статей Версальского договора в сердца современников закрадывалась тревога: он не устранял, а обострял европейские противоречия, рано или поздно они должны были вспыхнуть вновь…
Так простояла Европа до мюнхенского сговора 1938 года, когда фашистский сапог получил волю идти на восток. Он, однако, поступил по-своему: сначала подмял Запад, взял его ресурсы и уже с ними поворотил на Россию…
И тут-то сапог был остановлен, стал топтаться, пятиться, бросился наутек, потом был снят с ноги и выброшен на свалку истории.
Куда, однако, ходят не только посмотреть на него, как на поучительный музейный экспонат, но иной раз и примерить: по ноге ли?
«Война, к которой нас толкают якобы во имя „защиты мира“, это война против Советского Союза. Открыто или лицемерно, регрессивные силы хотят этой войны, начиная с 1917 года» (Фредерик Жолио-Кюри).
Каждому человеку выпадает свой час истории, каждому поколению — своя историческая эпоха. Но у человечества история одна, и она неделима.
* * *
В нашем селе Сергей Бондарчук снимал фильм «Ватерлоо».
В вечерних сумерках пылали редуты и мельница, словно бы там орудовал с факелом в руках сам Мишель Нострадамус-младший.
В доме, в котором я родился, до меня рождалось, жило, умирало немало людей. Вена приписала его к Австро-Венгрии. С Версалем исчезло само государство такое, дом оказался в буржуазной Чехословакии. На картах тридцать девятого года крохотный карпатский уголок, который в Версале именовали, следуя греческим историкам, Рутенией, отдали почти пополам хортистской Венгрии и