Она снова готова была зарыдать.
Овладев собой, я рассудила, что одной тысячи и правда было маловато, поэтому отсчитала еще пятьсот юаней.
Решив денежный вопрос, мы на какое-то время погрузились в полное молчание.
Я взяла веник и продолжила подметать, она принялась помогать, подставляя совок.
Когда мусор был собран, я сказала, что мне пора.
– Пойдешь к нашему папе? – спросила она.
Я кивнула.
Еще я сказала, что мне все еще непривычно слышать слова «наш папа».
– Может, мне пойти с тобой? – спросила она.
– Не стоит, – ответила я.
Уже провожая меня со двора, она ухватилась за край моей одежды и, словно по секрету, сообщила:
– У старшей сестры теперь все наладилось. Как только Ян Хуэй вступил в армию, она успокоилась. Ее муж перестал уезжать на заработки, теперь они вместе собирают чай, и им это нравится. Никакого бремени у них нет, ты ведь дала им тогда сразу пять тысяч, так что теперь они далеко не бедняки. Ты ведь должна понимать, кому помогать надо, а кому нет?..
– Иди уже в дом, – сказала я и, резко высвободившись, быстро зашагала прочь.
К отцу я пошла не сразу.
Как-никак, а ему исполнилось уже почти семьдесят. Рассудив, что в таком возрасте полагается дневной сон, я решила немного погулять по деревне.
В это время повсюду было тихо, только на чайной плантации люди продолжали трудиться. Чтобы защититься от солнца, одни обмотали головы тряпками, на других были соломенные шляпы.
Стекавший с вершины горы ручеек образовал в центре деревни небольшой пруд. Я присела у воды, помочила в ней ноги. Пруд оказался кристально чистым, более того, несмотря на цементное дно, в нем плескались мелкие рыбешки. Заметив несколько красных и золотых карпов, я даже попыталась поймать их в носовой платок, но, сколько ни старалась, так и не смогла.
Я вспомнила, что в детстве именно здесь наблюдала, как Ян Хуэй с местной ребятней играют в пруду. Но тогда тут повсюду стояла ужасная грязь, и стиравшие белье женщины то и дело рисковали поскользнуться. Сейчас же к воде вели ступеньки, и вообще это место превратилось в чудесный уютный уголок.
На ступеньки, незаметно когда и как, выползла золотая черепаха. Пока я рассматривала ее, она тоже вытянула шею и смотрела на меня, словно желая что-то сказать.
Вдруг поблизости раздался хор детских голосов, я встала и оглянулась вокруг – голоса доносились из-за высоких зарослей бамбука, в просвете которых маячило белое здание с серой черепицей.
У самой моей постели
Легла от луны дорожка.
А может быть, это иней?
Я сам хорошо не знаю… [82]
Дети читали стихотворение неразборчиво, с сильным местным акцентом, но на слух оно звучало вполне изящно.
В маршрутке по дороге сюда я слышала, что местный детский сад пусть и не элитный, зато находится в самой высокой точке уезда; его построили на деньги уездной управы, чтобы взрослые могли спокойно ехать на заработки, не переживая, с кем оставить детей. Здесь работали воспитатели из уездного центра, зарплату которым выплачивало управление по борьбе с бедностью.
Примерно в половине третьего я пошла на встречу с родным отцом.
Мой отец, Хэ Юнван, стал совсем дряхлым, почти все волосы на голове уже выпали, он был худым, как скелет, да еще и опирался на костыль – одна его ступня была заклеена пластырем.
– Что с тобой? – удивилась я.
Он объяснил, что воспалилась мозоль. Раньше он срезал их сам, и все обходилось, но на этот раз попала инфекция, так что пришлось обратиться в больницу.
– Теперь все в порядке? – спросила я.
– Поселковые врачи посоветовались с городскими, те считают, что нужна операция.
Я помогла ему присесть и спросила:
– Больницам все равно, ты должен заботиться о себе сам. Почему ты все еще дома?
Внезапно мне вспомнилось, что в прошлый мой приезд он тоже сильно хромал, – наверняка давали знать о себе раны, которые он получил, спасая меня маленькую.
Мое сердце сжалось.
Пропустив мой вопрос мимо ушей, он спросил, зачем я приехала.
– На родительское собрание к Чжао Каю, – ответила я.
– Уже знаешь про его отца? – снова спросил он.
Я кивнула.
– Тогда нечего было приезжать, его отец сам во всем виноват.
Он заплакал.
Тогда я рассказала ему про письмо, которое написал Чжао Кай.
– У тебя уже давно фамилия Фан, семья Хэ тебя не одевала и не кормила, так с какой стати они тебя обременяют?!
Говоря это, он стучал костылем по земле.
– Сегодня семья Хэ меня покормила, я обедала у старшей сестры, – произнесла я.
Дом отца был отремонтирован и вполне годился для жизни. Он сказал, что деньги ему дал муж старшей сестры, они вдвоем часто навещали его. Но несмотря на это, в доме стоял полный кавардак.
Я повесила свою сумку и, не позволяя ему лишний раз двигаться, принялась за уборку.
– Раз хочешь убраться, остановить тебя я не в силах. Тогда хоть поговорю с тобой…
Он принялся рассказывать обо всем, что приходило ему на ум, я даже особо и не вникала. Я навострила уши, лишь когда он заговорил о моем приемном отце, он сказал, что все жители Шэньсяньдина благодарны моему приемному отцу, который пожертвовал постом ради того, чтобы народ из горных районов Юйсяня жил счастливо…
– Он потерял свой пост? – испуганно спросила я.
– Ну, конечно же, нет, однако его должны были выдвинуть в секретари горкома, но из-за его стараний отменить земельный налог этого не случилось, вот и стали так говорить.
Пока он все это рассказывал, в дом заглянул старший зять, который принес одеяло.
– Мы не решаемся пригласить тебя к себе, чтобы вторая сестра не подумала всякого такого… – произнес он.
– Я останусь здесь, – согласилась я.
Когда зять ушел и я принялась перестилать кровать отца, мне на глаза попалось цветное четырехцуневое фото Ян Хуэя, оно было пришито прямо к москитной сетке. Эту сетку, похоже, ни разу не стирали, от грязи она уже вся почернела, но это цветное фото бравого военного моряка ярче яркого освещало комнату.
Глядя на фото, я невольно про себя сказала: «Давай, Ян Хуэй, старайся!..»
Закончив убираться, я вручила отцу полторы тысячи юаней.
Он сказал, что ему ничего не нужно.
– Это на лечение, – настояла я, – мы уже договорились с зятем,