стать последними из просившихся на постой
проповедовать от балды то любовь то ярость
нянчить город видавший виды пустой-пустой
наше прошлое набродилось тут настоялось
замахнуть бы на брудершафт
не боясь прослыть
удивляться как будто вот лишь глаза разули
перекрестков твоих проспектов твоих послы
нахлебавшиеся сибири твоей лазури
горе горькое в трижды треснувшей кожуре
мне тебя не обнять смотри – рукава зашиты
не оставить следов вскипающих на жаре
не помочь отыскать друг друга воды защиты
от нездешних молитв ползущих на запах дня
от унылых менял что радость дают по квотам
здесь последняя наша родина западня
а когда постучат мы уже не узнаем кто там
ещё бы
едва устанешь медь с моста ронять —
и вот уж сеть мечтает отвисеться,
растёт на листьях ржавая броня
и к перебоям привыкает сердце.
так осень постепенно входит в раж, но
не полной мерой мстит. не оттого ли
здесь по утрам так холодно и страшно,
что не хватает – то любви, то воли,
то веры опрометчивой, то – сил…
ты мог бы пожалеть меня, малыш, но
ты сам из тех, кто по свистку тусил.
а колокольчик мой почти не слышно
и блажь звенеть, не ведая – по ком я.
скажи, кукушка, сколько нот осталось,
и кто в последний дом мой кинет комья,
и что такое осень, как не старость
в краплёном мёртвым золотом аду?..
господь прощает давящих на жалость,
так плачь, малыш, сойдёшь за тамаду,
на плачущих всё это и держалось —
наш странный век сливающих чернила,
воспевших виртуальные трущобы,
где осень пусть прекрасна, но червива.
а нам ещё бы времени, ещё бы
Прислушиваясь к музыке иной…
Сергей Ивкин
Родился и живёт в Екатеринбурге. Лауреат премии MyPrize-2018. Один из редакторов журнала поэзии «Плавучий мост».
Встреча
2 февраля 1809 года в Лондоне
получил аудиенцию у Люцифера.
Бархатное кресло.
Смуглая женщина у ботфорт.
Присел у кофейного столика.
Арбалет ударил по бедру.
Никакой охраны.
Нельзя убить ангела.
Женщина зачитывает список грехов.
Трое моих друзей изнасиловали бродяжку,
объявили ведьмой, сожгли заживо.
Мальчишеская гордыня не позволила донести.
Сам зарезал. В течении ночи.
Первый успел проснуться.
Луна внутри слезы.
Утром я исповедовался отцу Франциску.
Никто не может судить
без позволения Божьего.
Принят в ученики.
Ангел слушает внимательно.
Поднимает ладонь:
«Лоренцо Бальбоа,
я забираю твои сомнения».
Нельзя прекратить Зло.
– Мои сомнения – я и есть.
Велик Господь, создавший Вас
совершенным.
Мне же подобает
моя ущербность.
Я пришёл выразить Вам
почтение,
ибо именно Вы
позволяете расти на камне
Духу Человеческому.
Поклонился и вышел,
не видя те самые глаза
приговорённого
мной
ребёнка.
«цветы – это банально…»
цветы – это банально
подари ей мебельный степлер
научи прицельно
сбивать пролетающих воробьёв
заодно
будет чем кормить
её вечно голодную кошку
Трое
1
Николай Корнеевич Чуковский
пишет в «Литературных воспоминаниях»,
что в 1921 году вся интеллигенция Петрограда
резко раскололась на два враждебных лагеря, —
на тех, кто был против, и тех, кто был за
сотрудничество с Советской властью.
Враждовали открыто, мнений не скрывали.
Лишь один человек мог одновременно
являться членом редакционной коллегии
государственного издательства «Всемирная литература»,
членом правления советского учреждения Дом искусств,
преподавателем Студии – советского учебного заведения,
и при этом отрицательно отзываться о творчестве
Максима Горького и Александра Блока.
Обе стороны относились к нему иронически,
одарив прозвищем «Изысканный жираф»
(однажды сам Николай Стефанович назвал
Осипа Эмильевича Мандельштама «мраморной мухой»,
через десять лет Колесо Воздаяния совершило круг).
Расстрел Гумилёва потряс всех.
Пена сплетен сохранила последнее путешествие поэта,
отразившееся в предсмертном стихотворении
«Моим читателям» строфой
«Лейтенант, водивший канонерки
Под огнём неприятельских батарей,
Целую ночь над южным морем
Читал мне на память мои стихи».
Лейтенанта звали Сергей Колбасьев.
В салон-вагоне командующего черноморского флота
адмирала Немитца (в вагоне были только они двое)
поэт посетил Крым,
только что освобождённый от Врангеля
Красной Армией.
Ехал в роскоши: необычайная посуда,
бесчисленные бутылки вина.
В освобождённом Севастополе
Гумилёва восторженно принимали
командиры Красного флота
из числа бывших морских офицеров.
После выступления к поэту подошёл
бывший мичман, участвовавший в 1918 году
в походе балтийских кораблей из Кронштадта,
города, в котором родился Гумилёв,
по Волге в Каспийское море,
а после попавший в Азовскую Красную флотилию.
Вот именно он и освобождал Севастополь.
Сергей Колбасьев помог издать Гумилёву
в Севастополе новую книгу стихов «Шатёр», —
возможно, лучшую книгу —
и уехал вместе со своим кумиром
в вагоне Немитца до Петрограда.
По возвращении Гумилёва арестовали
как японского шпиона.
Совершенно бессмысленный поступок.
Что произошло в дороге между
тремя сильными людьми?
Гумилёв метил в чиновники
Литературного объединения
Красной Армии и Флота,
но выдал Колбасьеву, что тот —
бездарный графоман,
как