ни хмур, ни весел. Скорее – по, чем – против
течения. Дремлю, сидя у трапа на чемодане,
я покинул комнату, и, едва переведя дух,
вещи начали говорить о том, о чём никогда не
решались при мне говорить вслух.
А на реке крякает селезень, зудит слепень, молчит слизень,
так, словно талой воды набрал полон рот,
и здесь даже самая точная мысль о жизни
отражается и становится мыслью наоборот.
Мысль о жизни вручную перемалывает время в деньги,
по сторонам не смотрит, сама собой до краёв полна,
и о том, что бессонница – это modus vivendi,
ей расскажет флора, растущая в урочищах и по обочинам сна:
валериана, шалфей, зверобой, пустырник,
окопник, сабельник, мак-пустоцвет не в счёт,
иван-чай, цикорий, укроп и любой кустарник
распаривается, заваривается, настаивается и идёт в ход,
шелестит в изголовье, шуршит в изножье,
ночной птице и всяческой фауне даёт приют.
А река всё течёт, передёргивая озябшей кожей,
меньшие братья пищевые цепочки куют.
Ладно, пусть волки хвастаются, хвастаются, хвастаются клыками,
пусть ворон точит, точит, точит свой клюв о камень,
а ты, ночная птица, сипи, сипи, сипи:
Гена, не спи не спи не спи не спи…
«На земле, на воде не оставишь следа…»
На земле, на воде не оставишь следа,
жизнь богата и так скудна,
камениста земля, и у дна вода
не такая, как не у дна.
Ты всю жизнь играешь в нечет и чёт,
твоё время идёт на слом,
океанской волною о берег бьёт
подмосковный твой водоём.
Этой лёгкой волны ледяной перелив,
эта ржавая жадность глин,
сердцевина воды, сердцевина земли,
сердцевина всех сердцевин.
Затихает времени длинный гул,
всё некстати, не <нрзб>, вразброд,
шевелюру взъерошил, в лицо дохнул
узкий ветер иных широт.
Нынче день какой – четверг, среда?
А ты ещё не одет, не обут…
Камениста земля, вода тверда.
Когда понадобишься – тебя найдут.
«Ночью, под боком Москвы, куда…»
Ночью, под боком Москвы, куда —
неизвестно, но зато известно – откуда…
Над ноябрьским лесом скупая звезда,
за лесом погромыхивают поезда,
словно, вытерев, в буфет составляют посуду.
Мёрзлые кочки, и путь крут,
обогнув планеты тяжёлый круп,
узкий ветер грозит простудой…
Удавалось ли вам совершить круг
и вернуться туда – откуда?
Чтобы обдумать и дать ответ —
протяжное «нет» или краткое «да» —
отвлечёмся к деревьям: листвы нет,
и неизвестно теперь – когда.
«Дно колодца мерцает, дробится – то ли…»
Дно колодца мерцает, дробится – то ли
зеркало, то ли глаз кита, на спине которого лежит Земля.
Дом стоит на пригорке, за перелеском пустое поле
да бурун облаков от проплывшего небесного корабля.
Спорят с ветром деревья, вскипают и даже,
выворачивая листву, переиначивают своё естество.
Весь набор: свет и тень, необходимые для пейзажа,
как и прочие – крупные и мелкие – части его.
Циферблат небосвода всегда педантично точен:
по-имперски безлик, облаков принимая парад.
Здесь подробностей нет, лишь сплошное зиянье и прочерк,
ибо точен и сух небосвода слепой циферблат.
Это бездны следы, на лазури её отпечатки,
это вечности цепкий, недвижно-внимательный взгляд.
Сохраняется всё на фасетчатой влажной сетчатке:
никуда не уйдёшь, никогда не вернёшься назад.
Неподвижно плывут облака, циферблат никогда не проснётся,
дом стоит на пригорке, и в этом какой-то расчёт.
А река под горой и вода в подземелье колодца
всё течёт, Гераклит, всё течёт, и течёт, и течёт.
«Ночная река, расширяясь, беззвучно уходит во тьму…»
Ночная река, расширяясь, беззвучно уходит во тьму,
там что-то дрожит и пульсирует слева,
поток замирает, и низко склонилось к нему
бессонницы серое голое древо.
Тяжёлая птица сутуло сидит на суку,
из мрака во мрак переходит неясная нежить.
Прихлынет волна – про любовь и тоску,
отхлынет волна – про разлуку и нежность.
Такая любовь, что и ельник горбатый колюч,
такая разлука, что реку сгибает в излуку.
Сквозь чёрную воду мерцает серебряный ключ,
и больно туда опустить ослабевшую руку.
Как страшно река обрывается: сразу и вне
любых оговорок, всплывает изглоданный ревностью камень,
дробится луна на беззвучной покатой волне,
и рыбы плывут и луну задевают боками.
«Не помня про меня…»
Не помня про меня,
скупой глотая воздух,
бредёт любовь моя
по электричкам поздним.
Прижавшись лбом, во мрак
глядит через окно:
шлагбаум, дом, овраг —
не всё ли ей равно?
Мелькает карусель,
снег падает и тает,
и звёздная свирель
над нами не играет.
Умолкла наша высь
и не могла иначе,
постукивает жизнь
на скорости незрячей.
Запахнуто пальто,
распахнута окрестность
и понимает, что
нам больше не воскреснуть.
«Последний трамвай, золотой вагон, его огней перламутр…»
Последний трамвай, золотой вагон, его огней перламутр,
и этих ночей густой самогон, и это похмелье утр,
как будто катилось с горы колесо и встало среди огня,
как будто ты, отвернув лицо, сказала: живи без меня, —
и ветер подул куда-то вкось, и тени качнулись врозь,
а после пламя прошло насквозь, пламя прошло насквозь,
огонь лицо повернул ко мне, и стал я телом огня,
и голос твой