мне же оставляя Дух бесплотный.
Сохранится он всегда со мною,
изморозь и жар в точёном теле,
для забот о незаметной смерти,
маленькой немедицинской смерти,
которой я каждый день умираю.
(Не для этого ли, Ричард, мы купались?)
Капитану Василию Фокину, укротившему шторм в Ладожском озере
Вода для меня – персонифицированное зло.
Не повезло сегодня корабелу: судёнышко, щепа, тугая скорлупа
от грецкого ядреного ореха – я в ней была, – попала в лемеха
безжалостного ладожского плена – смешались птицы, рыбы, племена.
Я видела, как злобный жидкий зверь вздымал хребет, хрипел,
ощерившись, и запускал клешнёю за борт, где беспрепятственно, без боя,
взъярённый барс в субстанции воды хотел всех нас сожрать.
О, как же мне дышать? Мои товарищи испытывают страх.
О, как же мне дышать! Нить воздуха ощупывать ноздрями,
вести её вовнутрь, приноровиться к ней и каждый вздох соизмерять с волной.
Корабль накренило. Волна короткой лапой закручивает яростный свой коготь,
свивает белое осиное гнездо и из гнезда выплёвывает брызги-осы.
Корабль накренило и паника растет. И в этом месиве есть неприметный сторож,
белоголовый, бледный, словно моль – Василий Фокин, капитан и рулевой,
ведёт он тайный разговор с волной. В миру он пьяница, картофельный простак,
свояк всем забулдыгам, сводник драк, а на воде он весь – широкий парус, скреплённый диафрагмой на корме.
Вонми, внимая бешеной волне, что, взвихренная, в кокон оседала.
Выкукливался глаз большой воды. Вода осклабилась, ощерилась, сцепилась и в схватке огрызнулась на корабль.
Наш капитан (я в щель из трюма тихо наблюдала)
выкручивал штурвал невозмутимо, и Ладога обстреливала тиной,
и чайки, как шакалы, жадно бились, кроили жертвы в профиль и в анфас.
Он победил волну. Он победил её на пятый час.
На пятый час сражения всех нас, позеленевших,
вывели на берег. Взошед на твердь, никто не обернулся,
не восхвалил, не вспомнил, не узнал —
прошедший в сотый раз девятый вал
сидел сейчас со стопочкою водки и
огурцом опасность заедал.
Ведро, до краёв наполненное глазами
Не являясь ловцом жемчужин, он понимал в глубинах,
море его привечало: во мраке дна
открывало на стеблях длинных двустворчатые моллюски —
зерцала, не ведающие сна.
Он собирал моллюски, где каждый моллюск был глаз —
мягкий, немного склизкий, сияющий, как алмаз.
Куда приспособить ношу? Ум-неразу́м шептал:
выложи стены в ванной – вместо кафельной плитки, в ванной,
где влага и зеркала;
используй в качестве оберега, в нём глаз выразим от сглаза,
юркого лаза ведьмы, оплеухи от злобных ду́хов,
ни сном ни духом: как в оборот пустить, распорядиться как?
Может, зрачки как чётки, в монастыри Тибета,
валаамским монахам диким ценности передать?
В каждой реснице – сила, нетварная чья-то сила,
несотворённая сила зрачка с двустворчатым дном.
Что делать ему с поклажей – с несомкнутыми глазами,
число которым – ведро?
Встречные пешеходы с ужасом-изумленьем смотрели на ношу эту:
что за эпоха, лета – казни, игил, война?
Ни на кого не глядя, фибрами зная точно: что-то уже случилось,
важное произошло,
глаз этот каждый – синий, зелёный, серый – нужно промыть водою,
проточной измыть водою мелкий морской песок,
избавить помех и скрипа ресницы, зрачок и веко.
Мгновение век от века шёл он вперёд и шёл.
Выше высот возможных, выше антенн мобильных
и коридоров воздушных (не холодно там, не душно),
и брякало отстранённо цинковое ведро.
Da fiat firmamentum [1]
Так тускнеет словарь, ослеплённый копьём дождя.
Наконечник копья с раскалённою магмой
густой неоформленной речи
протыкается в почву, извлекает песчаную жижу,
со дна выгребает планктоновы панцири извести,
врезается в глину, безучастную вязкую глину.
Крепнет паводок косноязычья – и жирная толща воды
заползает на зимнее поле. Мёрзлый грунт обратил водоём
в необхватное мутное море.
Все животные, жители тверди – и зайцы, и мыши, и лисы —
за мохнатыми щёками прячут детёнышей,
рыком рычат, будто кто-то услышит – вон тот,
в макинтош зачехлённый, на самой обочине,
с синим глубоким зонтом,
мямлит что-то неточное, с ходу не разберёшь,
только дождь-косохлёст хапнет его неразборчивость,
пустит по желобу в водопроводную мглу.
Чем сильней полноводье, тем крепче словарь немоты,
обезличен тезаурус, заячьи смыты наречья.
Если есть заклинатель, Da fiat firmamentum —
вспомни, ау! – челядин безъязыкий, закукленный
синим глубоким зонтом,
Fiat firmamentum in medio aquarum! —
заклиная в сто тысячный раз, будет твердь посредине воды,
посредине стоячей воды,
и отделит все воды от вод,
и окончится эра столетнего водостояния,
речевого потопа, широкоформатного флуда
Адресовано Габриэле Камп
Горка согласных звуков – в ёмкости из-под горячих специй.
Рыжий проперций, гонец «Royal mail», королевской почты,
в синем конверте, согласно риску, доставил гласные под расписку.
Ваше письмо, дорогая Габби, мне принесли частями.
Интервалы между словами влетели первыми —
груз не тяжелый, но ломкий весьма и ценный
(проложен пупырчатой плёнкой с воздушными пузырями).
Пунктуация каплей легла в пипетке (вечерние процедуры),
запятые, дикие гуси-куры, едва не покрыли мою сетчатку.
Содержимое прибыло в разные сроки, ничего не разбилось.
Словно криптограф Тьюринг, по знакам я изучала посланье,
ключ шифровальный гнулся, кренилась наковальня!
Я разгадала письмо.
Габриэла, Аве!
Ваше здоровье меня тревожит (в особенности суставы).
Не призываю помощи Божьей ждать, ожидать подмоги —
берегите ноги, ксанфом моря войдя в усталость.
Жало наше – не смерть, но жалость.
В этом абзаце – о себе вкратце.
Сад мой небритый, ежевикой оброс, колючей и дикой.
Там, где стоит сарай – шиповник зацвёл, розовый самурай.
Однако мысли мои по