где страны нет роднее и шире.
А когда на бульварные кольца
мы ступили, как после Батыя,
нам навстречу шли два комсомольца.
Белозубые и молодые.
Вот тогда и нагнали испуг мы
на Тверском, где ни давкой не пахло,
отыскав безмятежные буквы:
«НА СЕГОДНЯ ОТМЕНА СПЕКТАКЛЯ».
И, как тля под пятою тирана,
наша робкая радость замолкла…
Да, товарищи, ну на хера нам
измышлёж Еврипида-Софокла!
По шалманам шепталась Россия
без сомнений и тени грустенья:
мол-де, космополита Расина
МГБ приголубило к стенке…
А наутро в трамвайном вагоне
за плечо меня тронули мирно:
«Приглядитесь, античная – Коонен,
ну а тот, отстрадалец, Таиров…»
Не забыто, как дни-горизонты
затянула газетная слякоть.
Ну а я всё держал горе-зонтик
над Твоей бутоньеркой на шляпке.
А когда двое мальчиков бравых
потянули Тебя, будто немку,
Ты, у зеркала шляпку поправив,
отколола мою бутоньерку…
Не забыто, как нёс три пригоршни
свежевыстраданной карамели
и три бабушки, точно три кошки,
у парадного бдительно млели.
Я лечу без ума и без лифта…
А за дверью звучит, как из кельи:
«Полчаса не прошло, увезли как,
вы, голубчик, приходитесь кем ей?..»
…И утрутся моим покаяньем
корифеи ремёсел заплечных.
И на новых плечах, окаянных,
окаянные звёзды заблещут.
И в году пятьдесят-амнистийном
пятьдесят нам восьмую отменят.
Но не сможется, нет, отмести нам
времена бутоньерок отменных…
Мессалина
Был вечер душен и хмур, как Клавдий.
Не обещал он щедрот, похоже.
Но, как эпиграф к ночной прохладе,
ты проскользила, что лёд по коже.
Ты проскользила по мгле зевотной
лучом Надежды к ногам изгоя.
Какое Небо у нас сегодня?
Судьба какая? Число какое?
Когда погасли в саду валторны,
когда утих на углу фонарик,
я, сговорившись с Луной-оторвой,
дворами крался в твой лупанарий.
Где пели песню ночные нимфы
о страсти тёмной и невзаимной,
рисуя гимны, слагая нимбы
над богоявленной Мессалиной.
И Ты там тоже негромко пела
о мятной нежности, мир объявшей.
И голос Твой, тополино-белый,
мерцал, как россыпи бус из яшмы.
И, льдинку сердца неся, как в погреб,
на дно твоей тополиной песни,
я постигал, как слепой апокриф,
всю безотрадность грядущей вести.
На страже бездны непрóсых-евнух
дремал, развесив до Капри уши.
И я, минуя расспросов гневных,
упал разгромно, к ногам прильнувши.
Ты прошептала: «Ну что за бредни?» —
ломая жесты в мольбах напрасных.
И не вкушал я плодов запретней,
чем этот скорый и судный праздник.
Преторианцы прошли с дозором,
и гулко бились, до поздней ночи,
шаги в котурнах о коридоры,
как сердце вора о позвоночник.
И шли наутро сограждан толпы,
не видя в небе ни Зла, ни Блага.
А на холме Палатинском Тополь
над беспросветной Любовью плакал…
Афродита
Не из волны, не из пены прибойной,
по мелководью бежа по слезам как,
Ты вырастаешь влекущей препоной
между теперешним и послезавтра.
Ты возрастаешь и волосы колешь —
Кариатида под Август из туфа.
Это не марево, это всего лишь
малая лепта ахейского духа.
Радостной гейшей в луче комедийном
ты вырезаешь из губ оригами.
Море играет обрывками тины,
словно норд-осты в клеша с моряками.
Тянешь расплывчато, словно в мольбе Ты,
тело плавучее – статью в три танца!
Вот бы расставить повсюду мольберты
и святотатству, как неге, предаться!
Вот бы разбить этот воздух из гипса,
от немоты и песка холодея!
Воздухо-Дракулу, Воздухо-Сфинкса…
…и заподозрить в Тебе Галатею!
Вот бы теряться в лесах заповедных!
Вот бы пиратствовать в гротах Сицилий!
Вот бы гореть в Карфагенах и Этнах!
Вот бы тонуть меж Харибдой и Сциллой!
Август вздохнул и стеклярусно вздрогнул —
как бы щекотки Наяд испугавшись.
Я принимаю в себя Недотрогу —
самую в Мире мою из Купальщиц!
Клеопатра
А помнишь, как в том заповедном Июле
мой тополь пустынный безбело заплакал?..
Взмахнул парусами Твой ветренный Юлий,
и я записался последним за плахой.
А помнишь, как я был до рясы воспитан,
когда Ты любовной игры поначалу —
едва различима за сеткой москитной —
грозила мне пальчиком, как палачами?..
А помнишь, как сладостно мне умиралось,
когда ненасытным твоим леопардам
мне Имя своё было скармливать в радость?
Ты помнишь те ночи, моя Клеопатра?
А помнишь, как было легко и весенне,
когда, подустав после казней жестоких,
пытала Ты в кости моё невезенье,
метая шестёрки… шестёрки… шестёрки…
А помнишь, как Ты мне божилась прилунно,
что в мире останемся только мы, ОБА?
И я был велик своей силой в три гунна!
О, как медоносил тот горький мой опыт!
А помнишь, как в сумрак вломился Антоний
и слуги Твои прошептали – бегите,
берберские кони стоят наготове…
Но где было спрятаться в целом Египте!
А помнишь, как Сфинксы меня запытали —
что в жизни моей состоит лишь из трещин???
Но это не точка. Опять запятая.
Ещё одна битва с