Но демонов всех страшнее, химер и ламий,
Не видя тебя, у стенки стоять расстрельной.
За годом год на Южной площади шумной
Я делать пытался вид, что не глупее прочих,
Снося покорно молчанье недели каждой —
Но что же ещё поделать, скажи на милость?
Да только влюблённый совсем не бывает умным,
И я молился сырой предвоскресной ночью
Святому Фиакру – увидеть тебя однажды,
Но ты, конечно, ни разу мне не приснилась.
Александр Вергелис
Проснётся, встанет и пойдёт
Александр Петрович Вергелис. Родился в Ленинграде в 1977 г. Публиковался как поэт, прозаик и критик в журналах «Аврора», «Волга», «Нева», «Звезда», «Знамя», «Дружба народов», «Крещатик», «Сибирские огни», «Слово/Word» и других изданиях России и зарубежья. Лауреат премии журнала «Звезда» (2006), премии им. Бэллы Ахмадулиной «Бэлла» (Верона, 2013), победитель Международного конкурса имени Н. С. Гумилёва «Заблудившийся трамвай» (2017). Автор двух книг стихов. Живет в Санкт-Петербурге.
«Жизнь оказалась немного не тем, что казалось…»
Жизнь оказалась немного не тем, что казалось.
Вечер на кухне: у воздуха привкус боржоми,
хлеб и кефир на столе, на экране – мерзавец
падает ниц, благородной рукою сраженный.
Переключаешь канал – половецкие пляски.
Где-то в ночи надрывается скорая помощь.
Ты никогда не мечтал о подобной развязке.
Разве не так? Или, всё же, мечтал, но не помнишь?
Брось, дуралей, всё сбылось, даже приступы новой
этой тоски, ты подслушал ее в разговорах
тех, кому за – на такой же вот кухне, готовый
чуть не полжизни отдать за дымок «Беломора»,
за седину в бороде, за все ахи и вздохи,
за раздражаться и сетовать горькое право,
гнать, ненавидеть, терпеть, быть продуктом эпохи
и не зависеть от предупреждений Минздрава.
«С дочерью впервые в Эрмитаж…»
С дочерью впервые в Эрмитаж.
Давка вавилонская внутри.
С этажа за ручку на этаж
водишь и невольно входишь в раж:
– Посмотри на это! Посмотри!
Саркофаги, мумия жреца.
Занесло нас… – Пап, а он живой?
Да, пожалуй… Но не до конца…
Дядя спит, не разбуди его.
Поскорей бы в следующий зал!
– Почему у тети нету рук?
– Да не трогай, я тебе сказал!
Грызла ногти… Я шучу, мой друг.
Егоза, куда ты? Да куда ж…
– Папа, там павлин, скорей ко мне!
Это счастье – с дочкой в Эрмитаж,
где Нева с корабликом в окне.
Посмотри сюда. Теперь сюда.
У креста печалится народ.
– Дядя умер, да? – Пожалуй, да…
Но не плачь, не плачь, не навсегда!
Он проснется, встанет и пойдет.
«Поближе к сирени, поближе…»
Поближе к сирени, поближе
к листве, где свистят соловьи,
к черемухе этой, бесстыже
раскинувшей кисти свои —
так, чтобы лицо утонуло
в надушенных их кружевах…
Подальше от гуда и гула,
поближе к табличкам Катулла —
оконцам, светящим впотьмах.
К старинным, с истресканным глянцем,
поблекшим в своем далеке
живым флорентийцам, голландцам,
к Венере и Флоре в венке.
Поближе бы к синему морю,
мизинец хотя б окунуть!
Да, всё это рядом, не спорю,
но всё же – поближе б чуть-чуть.
К Тебе бы поближе – о дай же
лицо мне увидеть Твоё!
И только от смерти подальше.
А впрочем, куда без неё?
«Ты сошел с электрички, как сходят обычно с ума…»
Ты сошел с электрички, как сходят обычно с ума.
В этом дымном пейзаже опять ничего не узнав, ты
по платформе прошел, где прошла перед этим зима,
и на землю ступил – как на лунную пыль астронавты.
Одряхлевшего дома несносен открывшийся вид.
Лошадиные ребра теплиц… От унылого взгляда
твоего это всё очень скоро листва заслонит —
для того и придумана вся бутафория сада.
Будет бабочек бал на краю самой черной дыры,
и наполнится слух колокольчиками Птицелова.
Нам природа готовит лоскутные эти дары,
занавески ажурные – за неименьем другого.
Ну а как с остальным? Разговорами, полками книг,
посещением оперы, тяжким запоем работы
ты спасайся, как можешь. Но взор утомленный приник,
непослушный, к стеклу, за которым не виды – пустоты.
Уезжай, уезжай из апреля бездомного прочь,
променяв этот мир на грошовый уют электрички,
и поняв, наконец, что никто нам не сможет помочь.
Долгожданной весне улыбайся во сне по привычке.
«Весна-француженка бежит по магазинам…»
Весна-француженка бежит по магазинам.
Мужьям, любовникам, влюбленным – нет спасенья!
Ах, март надушенный, румяный, привези нам
заморской сладости и нежного веселья.
Как будто не жил я еще, и в парфюмерном
стою растерянный, и в пальцах шапка мнется.
Гляжу в окно, где в мираже четырехмерном
в сосульках тающих засахарено солнце.
Скажи пожалуйста, куда еще идти нам?
Куда бежать с рублевым хрустиком сегодня?
Нам из сугроба машет красным серпантином
сухой скелет последней елки новогодней.
И снова кажется, что отдана на милость
нам эта улица, и этот мир в придачу,
поскольку снова жизнь весною притворилась
и улыбается. Притворно, не иначе.
«Мой ангел-хранитель, трудяга…»
Мой ангел-хранитель, трудяга,
спасибо тебе, виртуоз,
что вместе со мной из сельмага
в юдоли печали и слез
идешь незаметный, готовый
сразиться с печалью моей,
которую маг продуктовый,