– Да, – сказал я. – Обязательно. Спасибо.
– Тебе нравятся моаи? – спросил Мэлвис.
– Да, – сказал я. – Конечно. Но люди рапа-нуи мне нравятся больше.
Мэлвис кивнул.
– Хочешь ещё кофе?
– Да, – сказал я. – Мне нравится твой кофе. Это лучший кофе на острове.
– Спасибо, – сказал Мэлвис. – Когда вернёшься в Москву, расскажи всем.
– Конечно, – ответил я, – конечно.
В середине марта пришла настоящая осень. С утра до полудня накрапывал слабенький тёплый дождь. Вместо утомительной жары установилась некая климатическая нирвана, примерно плюс двадцать семь, с несильно задувающим терпким бризом. На русском языке это могло быть обозначено выражением «благорастворение воздухов». Умягчение природы подействовало на меня благотворно: как большинство других невротиков, я был зависим от погодных условий. Неожиданная субтропическая прохлада сделала меня бодрым и почти счастливым. Голова прояснилась и родила несколько идей. В частности, я стал замышлять толстый, нажористый, традиционный роман про остров Пасхи, под названием «Пацифик» – в этом романе можно было столкнуть концепцию Хейердала и противоположную концепцию, принятую в академической западной антропологии; в этом романе можно было описать движение тихоокеанских племён, их расселение по водным пространствам, подобное Великому переселению народов, случившемуся на евразийском материке в начале первого тысячелетия нашей эры.
Мне виделись громадные эскадры из многих сотен катамаранов, тысячемильные миграции, сидящие в лодках старухи и дети, похожие на героев полотен любимого мною Гогена; собаки, и куры в клетках, и зубастые монстры, всплывающие из солёной толщи, и сокрушительные ураганы, и битвы с использованием боевых весёл, и материк Му, частично уже ушедший под воду, но всё-таки оставивший следы, остатки величайшей культуры, мизерные, но красноречивые.
Действие должно было происходить в седой древности и не иметь никакой привязки к традиционной истории западного мира.
Увы – детальное критическое обдумывание романа привело меня к мысли о невозможности его написания. Я почти ничего не знал про Тихий океан, я никогда не плавал на катамаране, я не умел драться боевым веслом; я не владел материалом, я был дилетант, я был лошара.
Дорога от дилетанта до профессионала – самая длинная дорога в мире.
Я плохо читал по-английски и не мог изучить обильную литературу, посвящённую истории народов Полинезии и Микронезии. Вдобавок не имел достаточных средств, чтобы побывать хотя бы в главных, опорных точках тихоокеанской цивилизации: в Новой Зеландии, Новой Гвинее, на Фиджи, на Гавайских островах, на Сахалине и на Тайване.
А есть ещё Алеутские острова на севере Пацифика, когда-то бывшие территорией России.
А ещё есть острова Самоа, где живёт сильный одноимённый народ.
А ещё есть Галапагосские острова.
Первые два дня той сладостной субтропической осени обдумывал я свой роман, все его перипетии, его энергетику, пока не дошёл до грустного вывода: на сбор материала для такой амбициозной книги уйдёт минимум года три, если не все пять, да вдобавок десятки тысяч долларов понадобятся на поездки, авиаперелёты. Дело вполне посильное для какого-нибудь благополучного, топового западного писателя вроде Дэна Симмонса или Нила Геймана, но для меня трудно осуществимое. Теоретически я мог бы изыскать и время, и деньги, но книга, если бы я всерьёз за неё взялся, скорее всего, стала бы делом жизни и при этом вряд ли бы окупилась.
Древняя миграция народов по пространствам Тихого океана – не самая актуальная тема в мировой повестке.
А я при всём своём идеализме не мог себе позволить засаживать силы и время на заведомо убыточные затеи.
Той тихоокеанской осенью я подумал, что русским писателем быть тяжело, невесело.
Я не расстался сразу с замыслом книги, я ещё долго крутил в голове какие-то живописные картинки, татуированные торсы, и человеческие кости, распиливаемые на крючки, и сине-зелёные волны, и полнозвёздные небеса, и каменные изваяния с длинными носами.
Я решил отложить книгу на потом.
Мне исполнилось сорок лет, но я ещё верил в «потом», в другое, лучшее будущее.
Роман, придуманный мною, не имел аналогов. Если бы я, рязанско-московский сухопутный парень, его создал, я был бы первым в истории.
Я даже сделал какие-то наброски. В них фигурировал великий вождь Хоту-Матуа, знаменитый персонаж мифологии рапа-нуи, и девятнадцать его сыновей, все от одной жены; каждому отец подарил отдельный остров, и каждый породил собственный народ, повторив судьбу Адама и Евы девятнадцать раз.
Как заселялся Тихий океан? Очень просто – так же, как заселялись другие земли планеты. Племена снимались с мест и уходили в путь, ведомые вождями, – в поисках новых, лучших земель, в поисках лучшей доли.
Острова Тонга заселялись по тем же законам, что и территории Рязанской, Калужской и Тульской области.
Искать лучшую долю, лучшую землю – естественно для человека.
Изобретая роман «Пацифик», я делал то же самое: искал новые территории, новые связки смыслов, что-то свежее; лучшую долю.
Невесёлый, я снова арендовал у хозяина велосипед и отправился в каменоломни.
Все идолы острова Пасхи изготавливались в одном месте – на склоне древнего, давным-давно уснувшего вулкана, сохранившего, однако, свои классические формы: гора метров в пятьсот, с достаточно крутыми склонами и круглым кратером; внутри кратера – дождевое озеро размером с два футбольных поля, наполовину заросшее осокой, сильно заболоченное по краям, а в центре, очевидно, бездонное.
Вся гора и кратер были покрыты слоем чёрного грунта толщиной от одного до двух метров и поросли травой.
Каменоломню устроили на восточном склоне вулкана.
Истуканы стояли здесь десятками, готовые, вросшие в землю наполовину и на треть, почти все – покосившиеся: кто клонился вбок, кто вперёд. Они выглядели так, словно сами собой спускались вниз, медленно и упрямо. Другие статуи были только начаты, контуры их едва вырисовывались из каменных ниш. Третья – особенная, единственная и самая большая, вдвое больше всех прочих, – была вырублена ровно наполовину. Она лежала на спине, длинным носом вверх, не до конца выпростанная из небытия, полурождённая, кошмарная в своём величии.
Эту статую было жалко: самая высокая из всех, она должна была воцариться на острове, превзойти прочих – но даже не сумела появиться на свет.
До каждого покосившегося истукана была проложена отдельная тропинка; фанерные плакатики на нескольких языках предостерегали, что трогать изваяния запрещено.
Здесь я снова встретил собратьев-туристов: парочку щуплых молодых японцев в панамах и марлевых повязках и двух некрасивых англичанок с обгоревшими носами и ярко светящимися восхищёнными голубыми глазами. Мы обменялись приветствиями. Англичанки попросили меня сфотографировать их на фоне изваяний; я сказал, что против солнца снимать не буду, и мы втроём сошли с тропы, поднялись выше по склону, встали нужным образом; я сделал несколько приличных снимков. В них был сюжет: две взрослые девки, мои ровесницы,