Я просто жду, когда в моем поле зрения появится новый объект. Но мой взор затуманен мерзким вискарем. У меня было его слишком мало, поэтому, боюсь, скоро протрезвею. А я так до сих пор и не написала никому по пьяни. А это же святое. Чувствуешь себя такой дерзкой, смелой.
Он не онлайн. Не знаю, где он сейчас, в каком городе. Так, кто еще тут? Тот, кто влюблен в меня аж 5 лет, мне надоел. Даже ему скучно писать. Есть еще вариант: парень, что младше меня на 2 года, в Сети. Хотя зачем его обнадеживать? Тем более он достаточно умный и быстро поймет, что я его использую. Тот, с кем у нас так и не вышло, хотя оба к этому шли? Нет, слишком уважаю его. Тот, кому я хочу писать бухой, должен вызывать у меня гораздо меньше уважения. Баба-лесбиянка? Нет, с бабами слишком сложно. Тем более она знает мою психологию как никто. Быстро поймет, что мое активное общение с ней следует из моего опьянения и ощущения тотального одиночества. Еще, как вариант, набитый идиот, которого я, в общем-то, немного хочу. Но его тупость все-таки меня заставляет не писать ему. У меня 845 друзей. 220 из которых онлайн прямо сейчас. Около десяти из них достаточно легкодоступны (я имею в виду и мужчин, и женщин). Выбор большой. Но его нет.
Я просто захожу на его страницу. Он не ведет активную жизнь на ней. Обновления лишь за редким исключением. На стене ни одной записи и ни одного репоста, а вместо аватарки синий фон. Типа он оригинальный такой. Только аудиозаписи регулярно пополняются. И все. Наверное, под эти треки он пишет. Вот этот для лиричных всяких моментов, этот для психологизма и так далее. Он любит музыку. А я его. Ну, мне нравится так думать. Любить писателя очень неплохо. Удобно. Все можно объяснить этим.
Слышь, кот! Осуждаешь – предлагай.
Писатель редко пишет про любовь. Если любовь, то грязная. Только пьяная. Про чистую он не пишет.
Он онлайн.
Вот что он делает в этом онлайне? А, ну конечно, лайкает фотки стремным телкам. Унылым телкам. Вот мой писатель может в любой момент умереть, а он тратит свои годы на лайки бабам. Ему 28, и он говорит, что жить долго не круто, тем более писателю. Надо по возможности умирать лет в 35. А это ж еще всего 7 лет. Наш ребенок только пойдет в школу, когда его не станет. 7 лет. Ужасный возраст. Он успеет привыкнуть к отцу-писателю и уже осознанно подойдет к его смерти. Первоклашки будут спрашивать: а где твой папа? Почему он не пришел на линейку? А малыш будет отвечать, что его папа – писатель, а остальные будут многозначительно молчать. Потому что все знают, что писателю надо умирать пораньше. 35 – это даже поздно. Мне будет только 28. Тоже хороший возраст. Это даже не за 30, как той унылой. Ну, тем легче будет найти нового мужа.
Потом я напишу мемуары о нем, о нашей жизни. Там будут даже сексуальные подробности. Так лучше будут покупать. Всем же интересно, кто как трахается. Назову как-нибудь… типа… «В постели с гением» или… «Мои любовники». Книжка даже будет в твердой обложке. Домохозяйки будут только так разбирать. И мечтать о таком же. А вот смотришь иногда на некоторых людей и понять не можешь, как они вообще могут с кем-то сексом заниматься. Им максимум стоять в очереди в «Пятерочке» за акционными продуктами, а не любовью заниматься.
Точно. Я буду Буковски от женщин. Напишу, как я бухаю, сплю с кем попало и как попало. Правда, опыта у меня не так много, если честно. Даже псевдоним такой возьму. Валерия Буковски. О! Валери Буковски! Кураж! Скандал!
Писатель до сих пор онлайн.
Главное, чтобы папа не прочитал потом мою писанину. Когда читаешь, сразу же в мозгу это все представляется, а меня не очень радует перспектива того, как мой папа будет представлять, как меня имеют в разных позах. А мне ведь надо будет описывать все максимально точно. Я еще всегда думала, что актрисой в кино быть стремно, потому что там постельные сцены всегда есть. Ну, если, конечно, это не ханжеское целомудренное говно. Ну и придет отец этой актрисы в кинотеатр на дочь посмотреть и будет наблюдать на большом экране с парой десятков людей, как она кувыркается с каким-то мужиком, пусть даже и не всерьез. Как-то не очень. Есть в этом что-то от инцеста.
Пауза.
Надо закрыть балкон, а то даже виски уже недостаточно согревает. Стою на балконе. Мне холодно, это осень потому что. Тихо так. Но в голове у меня будто орет кто-то. Целый симфонический оркестр. Литавры, туба, саксофон, скрипки, тарелки, виолончель – и всё это враз громыхает. Сплошняком. А на улице даже сверчок не шуршит. Вот интересно, сколько таких пьяных дур стоит прямо сейчас на своих балконах и смотрит в пустоту? Я думаю, очень много. До ужаса много.
Снова ложусь на пол. Около его имени до сих пор значок того, что он где-то здесь. Нет, он чертовски далеко. Но в этом выдуманном пространстве он рядом. Вожу пальцем по экрану телефона, глажу его страничку. Целую экран. Жалкое, должно быть, зрелище. Вот Лиля Брик себе бы никогда такого не позволила. Она в этом плане уделала всех баб в мире. Она прогнула Маяковского. Маяковского, блин! Всем надо учиться у Лили Брик, ей-богу. По тебе убивается такой великий поэт, а тебе насрать. Зачем он? Ну, хочет если, пусть живет. Пусть будет третьим в вашем браке с каким-то там Осипом. Издеваться так над поэтом – высшая степень бабской крутости. Так. Все. Я – Лиля Брик, блин! Выключаю телефон. Я буду издеваться над ним, понятно?
Пауза.
Лежу. Оркестр все гремит. Не унимается. Громыхает со всей силы, какая только может существовать. В такие моменты, как этот, всегда происходит что-то страшное. В любой точке мира. В такие моменты умирал Ван Гог, вешался Йен Кертис, Курт Кобейн стрелял себе в голову. Каждый раз, когда у одной бабы в башке гремит музыка, – это конец чего-то. Вот и сейчас. Где-то конец чего-то.
Переворачиваюсь на живот. Все мое тело ощущает жесткий ворс ковра. Выход из этого всего один – заснуть, и все. И как можно быстрее. Ему я писать не буду. Я буду Лилей Брик,