– Окей, – не стал осуждать его коллега. – Сейчас, погоди.
Повернул винтик в области шейного позвонка киборга. Отстегнул ему голову, будто бы оторвал креветке панцирь. Взял долото, молоток. Вставил в паз коробки, формой имитирующей черепную. Выстучал пару раз.
– Готово. – Раскрыв голову киборга на две части, словно книжку, которую вы, наверное, видели в музее вещей старого человека, диагност показал: – Что я говорил? Конденсатор – погорел, плата оплавилась. Да ты что отпрыгиваешь, глупый? Сам же сказал, запаха не чувствуешь. Показываю в последний раз. Смотри и учись, поросенок.
Парень недоверчиво отнял руку от своего носа.
– Глупый не я – рефлексы, – попытался неуклюже оправдаться он. Согласно подошел ближе. – Смотрю.
– Мозгов всего ничего, да и те сгорели – видишь, как висят?
– Вижу.
– Вот тебе и диагноз. Оформляй пока документы, а его в печку чигну. Отходил свое человек. Хватит.
– Постой, Лех.
– У меня всегда стоит. Че тебе надо, всплакнуть? Соп-ля-я-к!
– Посмотреть его историю прослушиваний. Сможешь выгрузить?
– Конечно, могу. А на что она тебе?
– Ну как… раритетные вещи для себя собираю.
– А, значит, хобби, – посмотрел как на дурака спец. – Эх, молодежь! Сейчас поглядим, – приложил свою руку к модулю памяти. Выпустил из своего указательного пальца иглу. Выгрузил в цифровое облако сервисного центра песню. Улыбнулся. Сказал:
– Готово. Исполнитель: «Paris». Композиция: «Pale Horse, Pale Rider». С альбома 1976 года. Было времечко!
– Это типа «Бледный конь, бледный всадник»?
– Как-то так и переводится, да. Почти то же самое, что «Всадник по имени смерть».
– Оптимистично.
– Древний, как моя жизнь, трек.
Шумела плавильная печь. Оформив свидетельство об утилизации по факту выполненных диагностических работ, практикант слушал со странным чувством, уже не поддающимся словесному определению, композицию с альбома «Big Town, 2061».
Хотелось заплакать, но он не мог. Жидкость, имитирующая слезы, кончилась еще в прошлом году, а заезжать на заправку не было необходимости.
Денис Липатов
Денис Липатов родился в Горьком. Окончил инженерно-физико-химический факультет НГТУ им. Р. Е. Алексеева. Стихи и проза печатались в журналах «Нева», «Континент», «День и Ночь», «Крещатик», «Волга», «Урал», «Нижний Новгород», «Новая Юность», «Новая реальность» и других изданиях. Автор книги стихов «Другое лето» (2015), книги прозы «Науки юношей» (2018).
Джина
Рассказ
Судебных исполнителей было трое: молодая женщина-пристав, здоровенный охламон с дубинкой и немецкая овчарка с очень умными и слезящимися глазами. Имущества было много, но описывать особо было нечего: все оно подпадало под одно емкое определение – хлам. Женщина-пристав, зажимая нос, так и сказала – Хлам! – и обвела комнату таким искренне-ненавидящим взглядом, что даже тараканы попрятались по щелям, а где-то в углу, затрещав, отклеились рассохшиеся обои с какими-то унылыми цветочками и сразу же стыдливо притихли. Овчарка заскулила. Охламон зевнул и прислонился к дверному косяку, лениво прислушиваясь к шорохам и отголоскам коммунальной квартиры, разбуженной их ранним визитом.
Не торопясь, по-хозяйски, еще совсем не обращая внимания на притихшую и растрепанную Ниночку, женщина-пристав обошла комнату, все время брезгливо морщась, словно это ей предстояло теперь здесь жить, заглянула во вторую комнатку, превращенную в кладовку, в которой хлама было навалено еще больше, матерно выругалась, наткнувшись на какую-то рухлядь, оказавшуюся самой Ниночкой, зачем-то провела пальцем по запыленному экрану старенького, еще черно-белого и давно не работающего телевизора, ненадолго задержалась у сто лет не мытого окна, выходившего на черный двор с какими-то убогими сараюшками, мусорными бачками, ветхой поленницей, грязным снегом… Наконец, усевшись за большой круглый стол, находившийся посреди комнаты, и все также брезгливо откинув край несвежей скатерти, она разложила свои бумаги, щелкнула авторучкой – авторучка текла, и, не найдя ничего более подходящего, она промокнула ее о все ту же скатерть, все равно безбожно заляпанную, – строго посмотрела на Ниночку, напоминавшую своей худобой церковную свечку, и, вновь опустив глаза в свои бумаги и что-то небрежно записав – число, месяц, адрес, номер исполнительного листа, согласно которому проводилась опись, – заговорила.
Голос у нее был уставший, злой и нетерпеливый. Оттого, что Ниночка почти ничего не понимала, недослышивала и все время все переспрашивала, неуместно называя женщину-пристава то сестрицей, то доченькой – что ее только злило, – он очень часто срывался на крик, отчего Ниночка испытывала такой ужас, что становилась почти бесплотной, растворяясь в затхлом воздухе комнаты и сливаясь с ее замызганными обоями, обшарпанным комодом, шкафом с битой полировкой и мутным бельмом зеркала посередине, больным, видимо, оттого, что уже много лет приходилось отражать одиночество, старость, убожество – и больше ничего.
Всякий раз, когда женщина-пристав начинала кричать, овчарка жалобно скулила, а в последний раз, когда она кричала особенно громко и долго, овчарка подошла к Ниночке, осторожно ее обнюхала и заглянула ей в глаза своими – мутными и слезящимися.
– Не надо, – честно предупредил охламон, когда Ниночка потянула руку, чтобы погладить собаку. – Может и укусить.
Но Ниночка или не расслышала, или не поверила – и стала гладить собаку, и та, вместо того чтобы укусить, как предупреждал охламон, наоборот, довольно заурчала, пытаясь поймать и лизнуть ее руку.
– Джина!.. – охламон лишь укоризненно покачал головой и отвернулся, прикрыв глаза ладонью, словно Джина сделала что-то непристойное, и ему за нее стыдно.
– Чучело, – презрительно огрызнулась женщина-пристав в сторону Джины, продолжая что-то устало записывать в своих бумагах. На Ниночку она уже не смотрела, словно врач, которому все уже давно ясно, а жалобы и нытье больного только раздражают.
Из всего сказанного Ниночка поняла только то, что она в чем-то очень сильно перед сестрицей провинилась, а поскольку надежды на то, что Ниночка исправится и как-то сумеет вину свою загладить, не было никакой, она, сестрица, собиралась выселить Ниночку из квартиры куда-то на край города, в какой-то интернат «для таких вот как она».
В дверях комнатки уже собрались соседи, человек пять или шесть: женщины в бигудях и линялых халатах, мужчины в засаленных трико и рваных майках. От этого по квартире, примешиваясь к устойчивым запахам кошачьей и человеческой мочи, распространились еще запахи вареной капусты, табачного дыма и перегара. Кто-то, кому было плохо видно, выглядывал из-за голов впереди стоящих, поднявшись на носочки, какой-то ребенок пролез совсем рядом, под ногами у взрослых, и теперь разглядывал охламона, у которого на поясе висела настоящая кобура.
Ни женщина-пристав, ни охламон, ни даже овчарка не обращали на них никакого внимания: они уже давно привыкли ко всем этим разговорам, ко