И они ей не нравились.
Вернее, огорчали своей предсказуемостью и повторяемостью изо дня в день. Разве что мальчишка, проползший рядом на коленках, чтобы поближе рассмотреть кобуру у охламона на поясе, пахнул не противно, а даже наоборот – приятно, будто только что отжатым свежим творогом, и Джина незаметно успела лизнуть его за ухом, когда он проползал мимо. Все остальное сегодня – так же, как и вчера, и позавчера, и месяц назад – пахло противно. Все эти запахи, исходившие в основном от людей, прорастая в мозгу какими-то уродливыми сосудистыми стеблями, толпились в ее голове, как непроходимый лес, наливаясь где-то высоко огромными, сизыми с прожилками, пузырями, которые, вызревая, зловонно лопались. Джина страдала. Джина понимала, что стала теперь стара. Запахи стали утомлять ее и перестали быть интересны. Это и есть старость. Раньше они могли веселить, раздражать, радовать, злить… А теперь наводили только тоску и уныние. Даже мальчишка, пахнувший свежим творогом, – даже с ним все было понятно, и его запах, хотя он и был приятен, наводил тоску. Во-первых, потому, что Джина никогда не пробовала творога и на секунду, наклонив голову, даже задумалась о том, что это такое, а во-вторых, к старости Джина как будто научилась различать и те запахи, которые еще не пришли, не пристали к человеку, но которые все равно уже были с ним, словно семена тех самых уродливых и сосудистых стеблей. И почти всегда будущее было настолько зловонным и неотвратимым, настолько уныло однообразным и нахально обоняемым, словно отливавшая грязно-синим цветом татуировок вонь табака и сивухи, что хотелось заскулить от жалости или околеть прямо здесь, не сходя с места.
С Ниночкой тоже все было понятно – она была стара, одинока и беспомощна. И они втроем пришли, чтобы выгнать ее из ее же конуры за эту беспомощность и ненужность. За последний год службы Джина насмотрелась на таких «ниночек» досыта, и они всегда невыносимо злили и раздражали ее, так, что само по себе где-то в глубине живота вскипало рычание, перетекая в гортань угрожающим хрипом, а взгляд стекленел от ненависти. И она никогда не понимала, почему хозяйка каждый раз так долго возится с ними, все время что-то говорит, пишет и объясняет им, когда она, Джина, могла бы просто оскалиться, зарычать и выгнать их своим звонким лаем за минуту, и зачем ее каждый раз берут с собой, если никогда не позволяют этого сделать.
Но сегодня, то ли от крика хозяйки на Ниночку, то ли от вкусного запаха творога и детства, почти неуловимого среди общей вони, то ли еще от чего-то, но один из самых больших и уродливых стеблей в ее голове, в том самом непроходимом лесу, – словно надломился, и пузырь у него наверху лопнул, и Джина с тоской и ужасом учуяла теплое и гнилое дыхание собственной старости и ненужности. И оно было почти неотличимо от Ниночкиного запаха. И когда дрожащая и высохшая Ниночкина рука потянулась к ее голове, ей совсем не хотелось ни рычать, ни скалиться, ни лаять, ни тем более кусать ее, а захотелось вдруг положить голову Ниночке на колени и заурчать, заскулить, заплакать, заснуть и проснуться щенком, глупым и щекастым увальнем, перед которым ставят миску со свежим, еще влажным творогом, а он, недотепа, спросонья еще и не понимает, и не знает, что с ним делать, и, недоверчиво принюхиваясь, только смотрит перед собой и осторожно «тяпает» миску лапой.
– Джина!..
Джина вдруг почувствовала – а от неожиданности и боли даже взвизгнула, – что ошейник туго, рывком, сдавил ее шею, да так, что у нее сбилось дыхание: это охламон резко дернул поводок и потянул его на себя, заметив, что она совсем по-домашнему пристроила голову на коленях у Ниночки и задремала.
Спросонья еще не разобрав, что происходит, Джина виновато потупила глаза, прижала уши и, как-то наискосок склонив голову и жалобно повизгивая, потрусила к охламону. Но, получив два хлестких удара поводком по спине, прижалась всем туловищем к полу и внезапно – даже для самой себя – угрожающе и утробно зарычала и оскалилась на охламона. Охламон с удивлением посмотрел на нее – ему вдруг показалось, что Джина его не узнает. Он хотел еще раз ударить ее и уже замахнулся, но собака зарычала еще громче, не сводя взгляда с его руки, и он передумал, решив, что надо дать ей успокоиться. Поняв, что больше, по крайней мере сейчас, бить ее не будут, Джина перевела взгляд на Ниночку и еще какую-то женщину, сидевшую за столом и явно бывшую здесь главной, и от которой – Джина сразу это учуяла – и исходила настоящая опасность. Старуха тоже, конечно, пахла противно, но Джина ее помнила, и она не могла ничем угрожать, а вот эта, молодая, за столом…
И тут Джина вспомнила еще кое-что, и это воспоминание так удивило и обидело ее, что она, позабыв и про охламона с поводком, и про то, что он только что замахивался на нее и хотел ударить, выпрямилась во весь рост и села, не понимая, почему она вдруг стала такая большая и такая старая. Уже. Сразу. Так быстро.
Глаза ее наполнила студенистая влага обиды, и все вокруг вдруг поплыло, будто налили в них жидкого стекла. Даже люди в комнате двигались теперь с трудом, будто в вязком, тягучем и холодном расплаве, а в голове у Джины один за другим бесшумно лопались те самые зловонные сизые пузыри на верхушках стеблей, совершенно перебивая запах свежего творога, миска с которым вот только что стояла перед ней, когда она еще – всего минуту назад – была щенком.
Джина тоскливо и вопросительно залаяла, глядя то на Ниночку, то на эту, за столом, то на охламона, и этот ее лай – хриплый, надсадный