– Чего это она разбрехалась? – спросила охламона эта, за столом, уже складывая свои бумаги в портфель.
И вдруг, увидев эти сборы, Джина поняла, что вот сейчас все может закончиться, что вот сейчас ее отсюда, где она только что была щенком, навсегда уведут, и вернуться сюда она уже не сможет, и запах свежего отжатого творога тоже никогда не вернется, а значит, и стать снова щенком ей тоже нельзя уже будет никогда. А вот прямо сейчас еще можно, вот прямо сейчас, пока еще не ушли, пока ее не увели, пока не так много времени еще прошло – можно попробовать. Надо только что-то сделать, чтобы задержаться здесь, что-то предпринять, остановить их. Джина разволновалась. Дыхание ее стало частым и тяжелым, как будто она только что пробежала дистанцию с барьерами. Язык вывалился из пасти набок. Слюна потекла ручьем.
Когда же она поняла, что нужно сделать, дыхание у нее снова стало ровным, а жидкое стекло в глазах мгновенно застыло, и комната вокруг перестала плыть, и все, как и прежде, сделалось четким и резким.
И как только эта, за столом, убрала последние стопки бумаги, и блестящая пряжка на портфеле звонко защелкнулась – Джина прыгнула…
…Потом охламона еще с месяц таскали по разным инстанциям, кабинетам, комиссиям, дознавателям, заставляя писать разнообразные рапорты, отчеты, объяснительные, выясняя, почему он выстрелил так поздно, допустив нападение служебной собаки на судебного пристава, почему он вообще стрелял, подвергая опасности жизни людей, находящихся в помещении, и как такое вообще могло получиться, что у него оказалось с собой боевое оружие, что за необходимость была в нем на таком задании.
Джина, конечно, никогда ничего подобного не могла бы вообразить или хоть на мгновение представить, что ее прыжок будет иметь такие последствия. Последнее, что она могла бы запомнить и почувствовать, была детская рука, пахнущая чем-то свежим и приятным и гладящая ее по голове, которая сама почему-то скользила в чем-то липком и теплом, и беспокойный женский голос, уговаривающий какого-то ребенка: «Митя, не смотри! Митя, не смотри!» Джине было очень интересно, на что же нельзя было смотреть Мите, и она хотела встать и тоже пойти посмотреть, но почему-то не могла пошевелить ни одной лапой, ни головой, ни даже хвостом.
Анастасия Николенко
Анастасия Николенко родилась в 1990 году. Кандидат политических наук. Работает преподавателем. Автор книг «Акварели» (2011), «Гранат» (2014), «Никтофобия» (2016). Член Союза писателей России, директор издательства «Дальиздат». Живет во Владивостоке.
Кто заблудился в людях?
Стихи
* * *
В три часа ночи мозг пытался до кого-то дозвониться,
посылал гудки…
Линия была перегружена,
автоответчик больше не диктовал стихи.
Лампочками АТС светили звезды.
Оператор никак не мог соединить.
Ночь безвылазна, ночь промозгла,
поперек и вдоль невозможно прожить.
Абонент доступен, но не для всех.
Голова – телефонная будка, переговорный пункт.
Наберите хотя бы телеграфный текст,
без предлогов и точек: «Проведи меня даже сквозь бунт».
* * *
Запах земли и воска,
не дозвониться в набат.
Все, что есть, – отголосок:
старый заброшенный сад.
Где-то в забытых записях
адрес, где был твой дом,
голос сладкий, на зависть,
только не вспомнить… кто?
Нож, колокольчик, монета.
Лета больше не будет.
Путая ниточку следа,
кто заблудился в людях?
* * *
Монахом-схимником дерево после пожара
стоит и молится в пустоте,
и вся вода больше не отражает
ни этой боли, ни святости в черноте,
и долетают только обрывки, словно
вокруг оглохло все, что слышать могло,
и истлевает молящийся скорбно,
и серый дым – как душа из него…
* * *
Мы теряем людей из виду,
все чужое однажды станет твоим,
и душа растрепанной книгой,
истлевая, рождает дым.
Перебирая пальцами в темноте
воображаемые клавиши:
эти не те и эти – не те,
чтобы мелодия стала тающей,
таящей спокойствие и простоту,
разучившейся совсем тревожиться,
словно кто-то узнал судьбу,
но не станет впредь осторожней.
* * *
Ржавый металл – память,
музыка мне чужда,
больше не сможет ранить.
Кафельная чешуя
кухонь, рыбьи глаза окон,
желтых листьев ракушки,
брось поскорей в огонь.
Рыбье нутро бездушно,
душный аквариум стен,
город тебя задушит
проводом своих вен,
если не будешь послушен
музыке его сфер.
* * *
Чиркаешь, надтреснуло огниво.
Из обрывков облаков,
запаха ласкающего дыма
выкроить немного слов.
Спеть их всем деревьям на отшибе
и звенящей на ветру цепи,
и тоскою золотой и лживой
(золотом фальшивым)
спрятать рыжий камень у груди.
Не ходи знакомою дорогой,
не ищи того, что потерял,
для тебя осталась вся тревога
В каплях дождевых зеркал.
* * *
Бессмертие – странная вещь,
я стала тем, чем ты перестал быть.
В топком бархате белых плеч
вена вьется – тонкая нить.
Или это не вена, струна?
Чуть-чуть дернешь – и выльется ток,
заливая, как светом луна,
стены, пол, окно, потолок.
Если легкость твою перенять,
что останется вместо нее?
И воды почерневшая гладь,
отражая тебя, обретает ли имя твое?
* * *
Рукописи не горят, они тлеют
горой пожелтевших бумаг —
и не склеить.
На зубах, как песок, скрипят,
лишь по ветру осталось развеять.
Научиться все забывать,
ни во что больше не верить,
ничьей речи не прерывать,
а свою потерять, словно берег.