Лицо деда Жавю приняло свой обычный суровый вид. Он заговорил медленно, будто нежно поглаживал каждое сказанное слово по голове:
– Ведь ты зачем-то ходишь ко мне? Ты пришел в первый раз – и все еще появляешься тут. Значит, тебе некуда больше идти. А к себе самому ты идти не хочешь и боишься. Твое будущее крещение похоже на разверстое влагалище: оно обещает много интересного, но на входе его и на выходе лишь кроваво-красное мясо. А может, бледно-розовое – у кого как.
Ты надоел мне, парень. До хрипов в легких надоел. В тебе кишат, как глисты в навозной куче, не связанные друг с другом обрывки мыслей, воспоминаний, аналогий, примеров, сопоставлений, эмоций. Если бы это все и был ты… тогда большинство людей просто лежали бы прикованными к кроватям в психбольницах. Нас бы рвало из стороны в сторону, от мысли к мысли, от ненависти к любви, от злобы к нежности. Мы были бы обществом психопатов – непредсказуемых, постоянно находящихся в горячем бреду. Но выйди в час пик на улицу любого города. Ты видишь спокойных людей с рюкзаками, дипломатами, в наушниках или погруженных в телефоны. Они идут кто куда.
В это время поток безумья несет их всех, внутри каждого ежесекундно свершается глобальная шизофреническая революция. Просто есть что-то, что отделяет естество, тот кокон, в котором пребывает самое главное, от многоголосого хаоса.
Тот есть истинно верующий и познавший все до последнего предела, кто научился отделять ежедневную ментальную кашу в своем уме от тихого безмолвия, которое и есть он сам. Не нужно борьбы, надо просто провести границу. Нужно распознать. Необходимо наблюдать. Ведь неприятно воспринимать себя в качестве вонючей свалки, которая еще и на реальность претендует. Как же ты мне надоел, как же сильно…
Дед Жавю замолчал. Волосы его полностью закрывали лицо. С сигареты свисал длинный червяк из пепла.
Он неожиданно бросился к Алексу. Глаза его воспламенились, рот перекосился, челюсть задергалась. Схватив Алекса за горло, он зашипел, разбрызгивая слюни:
– Сначала, добрый христианин, ты бы выдавил мамашу и папашу из себя. Ведь ты сплошь покрыт гнойниками и нарывами. Дави их и терпи боль. Дави до тех пор, пока кровь из ран не будет хлестать фонтаном в небо. Мамка с папкой сидят в тебе крепче, чем стоит твой член. От тебя воняет протухшими мамой и папой. Попробуй же сделать хотя бы что-то сам. Ты же весь – лишь гнойная копия, гнилая пародия. Обезьяна вперемешку с курицей. Расскажи мне, как ты трясешься от страха, сидя у мамки под юбкой, а? Ты вдыхаешь запах покоя, что лениво парит у нее между ног. Мамкина надежда, папкина опора. Ты просто штамповка, сто пятая деталь в сто пятом цеху на сто пятом по счету заводе.
Ты собираешься прикрыть свой позор именем Иисуса? Ты серьезно, малыш? Хочешь получить фиговый лист от того, кто не вышел на зов собственной матери, предпочтя остаться среди чужих людей? Посмотрите же на него! Добрый христианин обоссался в штанишки. В твоей голове только строгие наставления папочки. Не какай в колготки, по попке получишь. Ты просто унитаз для родительского дерьма. В тебя они осуществляют свои вонючие испражнения с момента рождения. Сливной бачок сломан – и дерьмо копится, пока не затопит весь мир. Ты зомби-пылесос, всасывающий папочкину перхоть и мамочкину пыль. Давись, кашляй, пускай слюни.
Дед Жавю сел на пол, пытался отдышаться. Алекс тоже еле дышал, держался за горло, то и дело сглатывал. Они словно пытались передышать один другого. Смотрели друг на друга пристально, с ненавистью.
Дед Жавю пришел в себя первым:
– Рассказать тебе, как выглядит Бог? Хочешь знать это, а? Никак он не выглядит. Но у него есть для тебя все, кроме мамки с папкой. Все, кроме них, к твоим услугам. Предусмотрена каждая мелочь, включая цвет шнурков и форму будущей плеши. Но только не мама и папа. Не их подслеповатые мнения и морщинистые выводы.
Да! Бери, забирай у Бога все что хочешь, кроме второсортности, кроме бесконечных повторов. Не будь просроченным, не воняй. Кто говорит твоим ртом? Кто смотрит твоими глазами? Кто ты? Где ты? Не ищи Бога, малыш, он рядом. Просто вырви себя из когтистых любящих лап. И пусть останутся в них твой окровавленный скальп, кожа, волосы – но важное уцелеет. Рви с мясом и кровью. Отдирай сейчас же. Не мешкая ни минуты…
Дед кряхтел и плакал. Он в бессилии упал на пол. Слабо колотил кулаками по обшарпанным доскам.
Алекс молча вышел на улицу.
Поле вокруг дома деда Жавю притихло, вечерний туман сонно навалился на траву.
Алекс был вычерпан. Он потерял Нину. Он потерял веру. Он стал ржавой арматурой. Просто коробкой из-под торта, обмазанной внутри остатками крема и шоколада. Алекс ощущал себя футляром, где еще минуту назад лежало блестящее кольцо. Футляр остался все тем же – бархатным, приятным на ощупь. Но внутри него сейчас лежал лишь ржавый бесформенный кусок металла, который вот-вот распадется, станет пылью.
Он присел на ступень, вдохнул туман. Воспоминания о Нине стали разрастаться в опустошенной душе. Вырастая из маленькой точки, они, как плотные большие облака, быстро заволокли сознание Алекса. Они путались, громоздясь одно на другое.
…вот они ныряют с яхты, а вот уже несутся на лыжах с горы. Вот Нина целует мочку его уха, а вот она плачет, рассказывая о матери.
Тот рассказ… Это было два года назад, они гуляли по заброшенному парку. Был октябрь, накрапывал дождь.
Воспоминания о воспоминаниях Нины
«– Ты знаешь, как умирал самый близкий мне человек? Ты хотя бы немного понимаешь, как глупо это происходило? – спросила Нина Алекса.
Нет, он ничего не знал.
– Мы с Маринкой решили приехать к ней. Несмотря на все ссоры, споры и ее ко мне ненависть – я решилась. Хотела помириться, открыться ей. У Маринки как раз день рождения был. Мы ходили к Ковалевым в гости, и там накрасили всех детей аквагримом. Сколько радости в тот день было! Маринка, помню, вся разрисованная резвится, как дьяволенок, – красная, глаза черным подведены. Любила она весь этот вампиризм, пока жива была… Странно – девочка ведь.
Поздно было уже. Помню, снег повалил тяжелыми хлопьями. Пока мы добрались до дома матери, дороги почти замело. Но мне хотелось. Душа просила. Я