Мы прошли в калитку, Маринка падала в сугробы. Идти не хотела. Я ее все зову, пошли скорее к бабушке в дом, холодно тут. Она все свое – не пойду, мне нравятся дядя снег и дедушка мороз… Все ковыряется в сугробах, идти в дом не хочет. Я уже кричу на нее – она все равно. Хватаю ее за шапку, капюшон, за рукава – выворачивается, бегает от меня.
А мне и самой уже холодно. Да боюсь, мама спать ляжет, не добудимся потом. Я Маринку силой тащить, она кусается, брыкается, бьет меня. Я не сдержалась, по щекам ей красным настучала. Весь аквагрим размазала. Он начал подтекать. Да она еще руками лицо трет, краску слезами заливает, орет.
Мать услышала, выходит, говорит – что это тут такое, кто это здесь? Я успокоила: мама, все хорошо, это мы с Маринкой к тебе приехали, прости, что так поздно. Она как закричит: ты чего ребенка в ночь тащила, совсем ума нет? Говорю, мама, и так постоянно некогда. Не видимся совсем. Она орать – ну-ка заходите в дом, что ж вы в снегу валяетесь!
Маринка бабку увидела и в дом все же пошла.
Пока мы заходили, мать сходила в свою комнату, взяла там открытку, сует ее Маринке – на, не плачь, вот тебе красивая открытка. Маринка взяла, даже не посмотрела, продолжала орать. Я мельком глянула – репродукция Иванова «Явление Христа народу». К чему это? Откуда такая открытка?..
Мать кричать начала, почему, говорит, Маринка плачет так сильно? Идти, говорю, не хочет к тебе. Как не хочет – она меня любит, это все ты.
Мать сама кричать стала громче Маринки. Оставалось только мне заорать. Я схватила дочь, взвалила на плечо и понесла. Она сорвала с меня шапку, орала, словно ее убивают. Кое-как втащила ее из террасы в дом, поставила в коридоре. Мать к ней наклонилась: ах ты, внучка моя дорогая, как выросла, как повзрослела. А потом: что это у нее? И на меня: ах ты, сука, тварина такая. Ребенок весь в крови, ты что ж делаешь! Ах, гадина, проститутка! Что ж вы делаете! Мариночка… Миленькая, сейчас-сейчас вытру.
Заковыляла. Платок набок сбился, колени хрустят – побежала за зеленкой, за тряпкой, за чем-то там еще… И рыдать стала на весь дом вместе с Маринкой. Та орет, а бабка ее перекрикивает.
Тут не выдержала уже я. Хватит, твари, заткнитесь обе. Я сказала, прекратите! Мать совсем в шизу впала: я тебе прекращу, гадина. Выродила на свою голову. Ребенок весь в крови, все лицо разбито. Что ты, тварь, с ней делала? Я тебя спрашиваю, отвечай! Сейчас ноги раздвину, хоть и старая, и в манду назад тебя запихаю, чтобы не видеть больше никогда! Ох и выродила свинью. Ох и на свою голову. Я кричала, надрывалась: да это аквагрим, это игрушка, краска, клякса! Это для детей!
Мать меня не слушала, взяла Маринку, как младенца, на руки, как только сил хватило. Ой, моя маленькая, вся в крови, все личико… Тварина… Ой, моя девочка.
Мы выли, как три коровы перед убоем, и никто уже ничего не понимал.
Мать стала Маринке лицо тереть. Да как взвизгнет: ой, сколько крови-то… Ой, гадство, ой… – и зашлась, задышала, словно ее ударили в солнечное сплетение, глаза закатила. Маринка еще громче заорала, испугалась страшного лица бабки. Вцепилась ей в волосы, начала их драть. Мать вырвало, я подбежала, выхватила ребенка у нее из рук. Мать кашлянула, крякнула, сипло выдохнула и упала замертво. А Маринка тут же уснула у меня на руках…»
Страшно, господа. Женщины и смерть – вот название предыдущей главе. Но не мне решать. Ну и что? Я решу что-нибудь другое. Однако ж впору делать ставки! Оно понятно – дед-то, он старый, много повидал, разве его переспоришь? Нужны веские доводы, ясные мысли, верные слова. Алекс, он не всегда так может. Нет, конечно, его на совесть учили в закрытых политических школах, но тут особый случай. Здесь умом-то делу не поможешь. Тут нужно особое проникновение в тайны и глубины. Причем не ты должен проникать куда-то, а оно само к тебе обязано прийти – да-да. По собственной неведомой воле. И кто знает, может, так и случится? Я знаю, как случится, Умный. Хочешь, расскажу? Попридержи язык, Красивый. Прикуси его.
Сверхновый Алекс
В голове Алекса вдруг вспыхнуло. Загорелись, словно сухие листья, мысли. В секунду сгорели воспоминания о воспоминаниях Нины. Перед мысленным взором его вдруг возник из тьмы подсознания странный оркестр. Человек играл на рояле, рядом, в такт его игре, художник водил кистью по полотну, синхронно с ними плясал танцор, и отмерял на листе бумаги ровные доли поэт. Особенно Алекса поразила женщина. Она не пела под музыку веселого оркестра, а словно обличала кого-то – беззвучно кричала, держа перед собой большой черный крест. Каждый из участников ансамбля был нагим.
Что-то лопалось в черепе Алекса, перетекало от одного уха к другому. Он попытался позвать на помощь деда Жавю, но сделался немым. «Где-то здесь убийца Нины», пронеслась тревожная, но радостная мысль. Все вокруг скрипело, словно дом деда Жавю вот-вот рухнет. Порыв ветра схватил Алекса за подбородок и, резко приподняв ему голову, заставил смотреть вдаль.
Там, в поле, объятую легким свечением, различил он фигуру человека. Почти стемнело, но ошибиться было нельзя: усы, бородка, длинные волосы, прожигающий внутренности взгляд.
Он величественно, но просто поднял руку и указал на дверь дома деда Жавю. Сутуло повернулся и скрылся в тумане. К Алексу вернулись сознание и дар речи. Вместе с тем пришла какая-то особая сила, которой не было раньше. Он вбежал в дом деда Жавю, полный решимости. Дед грустно сидел: нога на ногу, волосы на лице. О том, что он видит Алекса, говорил лишь глаз, мрачно наблюдавший из-под нечесаных косм.
Алекс крикнул:
– Я покрещусь, дед Жавю. И не Гора, ни Мардука, ни Митры мне для этого не нужно.
Старик ухмыльнулся, откинул волосы с лица, ожидая, что будет дальше.
– Я беру с собой «Страсти по Иоанну» Баха. «Спасителя мира» Леонардо. «Последнее искушение» Казандзакиса. «Трилогию о Христе» Мункачи. «Двадцать взглядов на младенца Иисуса» Мессиана. Я еще не перекрыл своими тузами твоих пешек-богов, дед Жавю?
– Нет и еще раз нет, – хитро прищурившись, сказал дед. Удовлетворение читалось в лице его.
Алекс воскликнул:
– Тогда еще я беру с собой