– С Новым годом!
В этом году родится его отец. Через три года – мать. А потом у них родится сын и будет жить двадцать один год наверняка. Целых двадцать один!
«Я люблю тебя!» – кричат все кругом – и я им всем верю – иероглифам и буквицам всех мастей.
Нагоре
Как красные сигнальные маячки – как можно мимо, не понимаю, нельзя мимо них пройти. До нас дозвонились из Москвы и велели собрать всё, всё, всё.
Единственная радость моя была замешана на ГОРЕ – ударяйте, как хотите, они там, в своей Танеевке, всё равно на свой лад произнесут – на́горе. Так вот, на́горе: на сухой земле, на колючей траве, на ароматной кашичке. Щёки еловыми ветками расцарапать, ве́тра в рукава напустить, пока нагору подымешься; лучше, конечно, в рукава льняной рубашки, да какая разница, пусть и синтетика. Подымешься – и никто тебя оттуда не отпеленгует, не вычислит никаким спутником; вне зоны доступа.
И красные сигнальные маячки – нет, не тот знак, это горная клубника. Как раз поспела ко второму нашему приезду. В прошлый раз была одна зелёная слепышня, десять дней назад. Мы спускались в Танеевку с пустыми ведёрками, с обветренными руками, с загаром островками и белыми полосочками от маечек, исцарапанные, изжаленные – смотреть жалко; бабушка ругалась: почему не набрали? – а как набрать, если ещё не поспела. Надрали бы зелёной – и принесли, может, всё равно сладкая или доспеет лежамши; а с Юсуповки пойдут траву косить для силоса – и скосят всю вашу клубнику. «А земляника? – взволновалась я. – Водится ли земляника нагоре?»
Но ничего нам не было, кроме светлой радости, очищенной от всяких примесей, дистиллированной: удачно, что прихватили с собой домашний лимонад и что перекусить – и вместо сбора ягод устроили пикник в еловой тени и тиши – вне зоны доступа. Дорвались до дикой, допустим, до одичавшей природы – когда-то здесь колхозные сады были, давно. А чуть сойдёшь с горы, встанешь на хоженую тропу – засветишься, на минуту появишься в сети – и целое скопище писем на электронный ящик: фотопроект, библиотеки, фейсбук, твиттер – следуй за мной… И бабушка позвонит и сподрядит спускаться – хватит засиживаться, пора в город. Часа полтора будем ждать машину, хотя могли бы эти полтора… – эх, бабушка, родная, зачем же ты меня… мне было так хорошо, мне было абсолютно нагоре.
Собирались в этот раз, она сказала нам: и чтобы целое ведро. А у меня ладошка маленькая, собирать совсем плохо: одну сорвёшь – две с горки спрыгивают обратно. Как красные сигнальные маячки – как можно мимо, не понимаю, нельзя мимо них пройти. Сердце колотится. Бежать на красный, а шоссе ревёт и угрожает – это так; это уже не нагоре, нисколько; пусть дождь пойдёт, уйти-спуститься! – я молю, а из ладошек высыпается – руки трясутся. Изничтожить всё вперёд косарей, истоптать кругом!.. В городе ещё с того сезона в холодильнике лежат – зачем же нарвали, что же не съели, пока зимовали, что же…
Мать дозвонилась – и почему я не оставила его, – велела собрать всё, всё, всё. «Не рви зелёные, слепышня – это старухам», – сказала тётя. А старухам хрен собачий, нету слепышни: все как одна – спелые и наливные, как с конвейера… «Ну вот, – сказала она, – ведёрко в этот раз всего одно, а их так много-много, какие спелые, ну, мамочки». Назавтра мы всё сделаем как надо, честь по чести: и два ведёрка, и лежанку – будем собирать и отдыхать под ёлкой, собирать и отдыхать, спокойно будет, и воды возьмём, пить хочется, можно опять забацать лимонад, и батарея будет целая – заряжу на сто процентов… нет, не возьму совсем.
А к вечеру так долгожданно вышли на поляну – земляничную. «Это, – сказала она, – не земляника, это лишь виктория, её не будем – не такая сладкая». Кому же её? – этим летом никто нагору не идёт – страшное пекло, и слух прошёл, что ягод нету. «Так много спелых – и пропадёт», – сказала она. Но ведь они же не для нас цветут – и вообще. Конечно, ради людей не будут, просто захотелось – и выросли себе в удовольствие. Прошлые годы одна старушка всё вставала в пять и приходила денно, пока длилась пора, набирала пятилитровые ведёрки, продавала на перекрёстках в городе. Стоило тысячу рублей такое денное, а чтоб набрать, весь день перед ними на коленях простоишь.
Мы видели других таких же, как и мы, однажды: интеллигентски так согнувшись, рвали по одной – пожилые уже, ухоженные, как из оранжереи. Рядом была их маленькая копеечка – такая же ухоженная и такая же пожилая – видно, просто проездом были, не устояли.
Возвращаться когда – я тогда задумалась: а сколько мы травы помяли и сколько деревьев вытоптали – сосённый легион; с первым дождём они воспрянут. И ночью он пошёл, упал на город, нагору – везде, где только туч хватило, на всё. Гремел, грозил. Высвечивал то в красное, то в фиолет. Во сне мне всё мерещилось: как рву, как ни одной не упускаю, все – мои.
Мы взяли покрывало, и лимонад, и отдельно воду, и вёдра – каждое по пять, и телефон оставлен был и запаролен, – и на такси из города в деревню.
Сначала ливень отпоил, а утром раскалённым солнцем схватилось – всего одна ночь, – и вот уж нагоре нет ни одной хорошенькой – все перезрели ягоды, усохли, сморщились. Может, где в другом месте, в лесу, и есть – мало ли по миру таких мест! – а здесь же, нагоре, здесь было слишком близко к солнцу.
Мы стояли молча, первой начала она… «Вот эти вот цветочки, – сказала грустно тётя, – в моем детстве называли часиками: дёргаешь их, и ходят ходуном, вот так… Который там час, поди, уж много времени? Давай спускаться».
Мне было так легко, когда спускались: и потому ли, что наполовину полные и пустые наполовину… «Вот этот камень, – показала тётя на цветистую обочину, – таким большим был, когда я была маленькой. Давай хоть посидим».
София Алтер
София