Промолвил Отрок, глядя Ору в глаза:
– Не пленник я прежних обетов.
Коль хочешь – так пой! Даже если слеза
Прожжет мои очи, то знай, что лоза
И девы сильнее поэтов.
Взял лютню певец, и напевы степей,
Как грохот копыт, зазвучали,
Как шум боевой тех торжественных дней,
Когда, половецких заслышав коней,
Славянские земли дрожали.
Отрок не внимает. Ор снова поет
Ту песню тоски и томленья,
Которую пели, ведя хоровод,
У вод лебединых встречая восход,
Красавиц степных поколенья.
Свой кубок Отрок поднимает, а Ор
Уж новую песнь запевает,
Что матери детям поют, если с гор
Срывается буря, колебля шатер,
И дико в степи завывает.
И взор опускает Отрок, и царя
Лицо застывает в смятенье.
Но пляшут наложницы, скоро заря,
И ликом светлеет Отрок, говоря:
– Исполнил, певец, порученье?
– Исполнил! – бледнеет певец, и встает,
И, лютню оставив, емшана
С последней надеждой пучок достает,
И, вытянув руку, бросает вперед,
В лицо непокорного хана…
На горной тропе предрассветный туман,
Но дом уже виден далекий.
Отрок осторожно ведет караван,
К лицу прижимая душистый емшан,
И слезы стекают на щеки.
Ури-Нисан Гнесин (1879–1913)
«В час заката, в час молчанья…»
В час заката, в час молчанья
Незаметно роща плачет –
О голубке так рыданья
Сердце горестное прячет.
Что ты, роща, лик склонила
И в тоске осенней вянешь?
Сердце, что стучишь уныло
И больную душу ранишь?
Шепчет роща: «Отшумела
Я зеленою листвою,
А голубка улетела,
Сердце взяв твое с собою».
«Страстью томим, в одиночестве…»
Страстью томим, в одиночестве
Гасну я день ото дня…
Что же стыдишься ты, милая?
Или не любишь меня?
Или все ждешь, пока сбудется
Сна золотого обман?
Бога живого заменит ли
Идол – литой истукан?
Так не стыдись же, любимая!
Дай мне ладонь, и вдвоем
Мы на руинах покинутых
Храм наш с тобой возведем!
Ури-Цви Гринберг (1896–1981)
«Обречен, кто живет без меча и доспехов в Содоме…»
Обречен, кто живет без меча и доспехов в Содоме
и уверен, что стены крепки в его доме.
Ибо горе народу тому, когда ярость подходит к порогу,
матерям и младенцам и Дому, где молятся Богу.
Горе мертвым, чья кровь липнет к вражьим колесам,
и овечьим стадам, и прозрачным ручьям, и покосам.
Горе рекам его и колодцам с их сладкой водой.
Гнездам птиц его пестрых, садов плодоносных расцвету.
Горе любящим страстно и горе поэту.
Горе ниве, где Богом взлелеян побег золотой.
Горе гроздьям его молодым, горе струнам.
Если близится враг – нет укрытья ни старым, ни юным.
И поднимет тогда обреченный народ этот вой
в луже крови своей, как затравленный зверь полевой.
После слез и заката
Мы приходим сюда, возложив на горбы наше прошлое, полное тягот.
Отцвели виноградники наши, и срезаны гроздья пышные ягод.
Как металл потемневшего моря мы после подъема и ската – после слез и заката.
С дрожью в ребрах мы проходим Воротами скорби, и за нами скала – нет возврата.
Перед нами властитель, погружающий в холод живых.
Умирают сердца тех, кому он откроет свой лик.
Мы стоим у него за спиной, мы пока еще живы, но видим
перед ним много каменных выступов острых.
И когда повернет он тысячу глаз своих к нам,
мы – холодное мясо, добыча его,
на съедение отданы будем червям.
А тот среди нас, кто еще не закончил свой плач
и тайные слезы роняет, –
у того от сияющих нитей страстных лунных ночей,
от мелодии женских волос остался в душе только прах.
В сердце ранняя осень свила паутину,
и лишь солнечный вкус винограда у него на устах.
Эти слезы в заветную чашу
Пресвятой собирает и хранит среди синих сапфиров
над Воротами плача…
И роняет в бескрайнее море две слезы драгоценные с Трона,
на котором сидит в одиночестве, стон затая.
Ибо лоно морское – Божье вечное лоно
От начала Творенья, от первой зари Бытия.
У колодца
С золотистой косою, струящейся вниз по спине,
у колодца та девушка видится мне.
Не встречали глаза мои прежде такую красу.
И поэзии струны, которые в сердце несу,
будят стих человека, влюбленного в эту косу.
Райским был переулок, где стоял ее дом,
щебетали там птицы разноцветные солнечным днем.
И колодец с его журавлем, сосны пышные в ряд –
край блаженный полей благодатных и дремлющих хат.
И она там: венец совершенства на ней.
И о ней воркованье молодых голубей
с голубятни соседней доносилось на звонкой заре.
О ней ветви шептались в обилье росы, в серебре,
и играл для нее мой сосед, неразлучный со скрипкой своей.
Не хотели ни Бог Всемогущий, ни мать,
чтоб сплелись, словно в жарком порыве тела,
имя девушки той и мое и скрепила б их Божья печать, –
пробил час, и она умерла.
И не кос ее блеск золотой –
отблеск свеч погребальных я видел, и ведра с водой
поднимать для ее омовенья устал
из колодца журавль – обмывальщицу я увидал
с волосками на толстых щеках,
и несущих носилки, и тех, кто молитвы читал,
и могильщика руки, и на лезвии заступа – прах.