Я сидел на мраморном краешке могилки Ивана Алексеевича Бунина и грустил.
Курил и грустил.
И Бунин, и Галич, и Мережковский, и Андрей Тарковский – они все мечтали о Родине.
Мимо проходила дородная женщина, эдакая здоровенная колхозница-доярка-мордовка лет тридцати, она тащила за руку десятилетнего сына и грязно ругалась по-русски. Мальчик с кругленькими, близко поставленными глазками, очевидно, был болен – солнечный ребёнок. Женщина ругала ребёнка чуть-чуть нежнее, чем мужчину, который плёлся за ними, рассеянно поглядывая по сторонам. Мужчину она просто поливала! Тот не обращал внимания.
– Ты русский? – внезапно спросила она у меня, остановившись.
– Да, – ответил я, не ожидая этого внимания.
– Понимаешь, я десять лет за ним замужем, и он за это время не выучил ни одного русского слова. Ничего не понимает! – она вновь обернулась на своего мужа и вновь грязно по-русски обругала его.
– Понимаю, – ответил я, хотя и ничего не понял.
Конечно, Сен-Женевьев-де-Буа – это не Париж, а в Париже каждый день восстания, пикеты, забастовки, демонстрации, а то и революции – то против бомбардировок Югославии, то «жёлтые жилеты» требуют убрать камеры-регистраторы с дорог. Когда я уезжал из Парижа, жители города опять протестовали, не помню точно против чего – может, против расстрела Белого Дома в Москве, а, может, против войны в Алжире, которая закончилась к тому времени уже давным-давно.
В день перед отъездом я снова, по непонятному для меня до сих пор внутреннему зову, забрёл в Лувр. Посетить зал, где висела Джоконда, я даже не смог – мне плохо стало уже при одной мысли об этом. А вот прилетев в Москву, прямо из аэропорта я поехал к моему другу Юрию Паркаеву в Староконюшенный переулок и, конечно, поделился с ним всеми своими парижскими впечатлениями. Но особое место я уделил своему неудачному общению с известным произведением гениального Леонардо.
Что удивительно – Паркаев вспомнил и рассказал мне, как он тридцать лет назад, выстояв многочасовую очередь в Пушкинский музей, попал на просмотр привезённого в Москву шедевра; портрет Моны Лизы он видел. И так же, как и у меня, после встречи с работой великого Леонардо у него долго болела голова. Юра даже попробовал объяснить этот эффект по-научному: мол, картина заряжена отрицательной энергетикой и никакого чуда больше в ней нет. В тот вечер, который мы с ним удачно провели в ресторане ЦДЛ, он пообещал мне никогда не ездить в Париж. И действительно – после той нашей встречи он почти каждый год стал ездить летом в Италию.
* * *
Я, как русский человек, никаких зароков давать никому не стал – Чехов не рекомендовал этого делать русским людям. И вот, спустя несколько лет, в преддверии какого-то очередного юбилея, моя супруга озвучила мне своё единственное желание: в качестве подарка на день рождения она хочет получить поездку в Париж. Желание любимой женщины для нормального мужчины – закон.
И вот мы в Шереметьевском аэропорту стоим в очереди к регистрационной стойке за Аликом Кохом, бывшим председателем комитета по управлению государственным имуществом всей России. Этот когда-то сильно неуважаемый всей страной человек находился к тому моменту незначительного, но довольно тесного нашего общения в очереди уже под следствием, что наводило меня на мысль, что он решил просто слинять навсегда из страны, и, как оказалось впоследствии, был я не прав. Алик довольно экспрессивно разговаривал с кем-то по мобильному телефону, которые только-только начали входить в моду, быстро вытесняя примитивные пейджеры.
А уже после обеда мы заселились в отель «Гран-Опера» – это в самом центре Парижа, как и хотелось моей супруге. Отельчик был плохенький, но хотелось ей в свободное от централизованно запланированных экскурсий время побродить по старым улочкам и набережным Парижа: у неё уже целый план таких маршрутов и мероприятий был составлен.
Была ранняя весна, каштаны ещё не зацвели, но уже вовсю зазеленели, и в воздухе этой парижской весной просто пахло. Мы бросили свои вещи в номере и спустились в вестибюль гостиницы, где должны были встретиться с нашим будущим гидом. В ожидании его мы вышли на улицу, чтобы просто всеми лёгкими вдохнуть этот парижский воздух. По проезжей части улицы тёк ручей, я бы даже сказал, что это была небольшая речка: прорвало канализацию, точнее – засорилась она где-то. Это проблема всех старых городов с изношенной системой подземных коммуникаций, вот такие речки из фекалий вдоль тротуаров. В нашем родном городе тоже эти речки регулярно текут, и с ними борется городской Водоканал, а может, и ещё какие-то серьёзные службы. Любопытно, что эти канализационные стоки везде пахнут одинаково, и совсем не каштанами.
Но у этого пахучего парижского потока оказался и один небольшой плюс. Прямо на наших глазах, прямо перед нами, выйдя из такси на другой стороне улицы и переходя её, попытался перепрыгнуть этот вонючий ручей (не поверите!) господин Борис Березовский. И не получилось у него – не перепрыгнул. Березовский прыгнул, недопрыгнул, вступил одним ботинком в ручей и выругался. Стоящие возле входа в отель зеваки поаплодировали Березовскому. Через пару минут мы могли наблюдать сквозь стеклянную витрину его уже сидящим в ресторанчике нашей гостиницы. Он оживлённо жестикулировал и даже махал руками, что-то объясняя своему собеседнику.
Чтобы покончить с этим немаловажным аргументом, поясняющим мою нелюбовь к Парижу, надо отметить ещё два мелких штриха, случившихся с нами в тот день и на следующий.
Было безумное количество гуляющих с хозяевами собак. Все парижане выводят своих питомцев гулять в одно время, и все собаки гадят в это время прямо на тротуар. Есть хозяева более-менее стыдливые, и тогда они ходят с совочком и с пакетиком, убирая за своими братьями меньшими. А большинству парижан на этот факт наплевать – они платят налог за своих домашних тварей, и власти должны сами заниматься решением этой проблемы. Решают, но не всегда успевают, и иногда так вляпаешься, что приходится возвращаться домой, в смысле – в