– Ну и что скажете, дезертиры? Тоже мне, комсомо-ольцы!..
На слове «комсомольцы» он делает особое ударение и тянет последнее «о». Вид директора с упавшими вниз краями губ на плоском лице и это – «комсомо-ольцы» с растянутым «о» выражают его крайне брезгливое к нам отношение…
– Па-альчики, видите ли, у них заболели… – как танцор в «Андижанской польке», приседая, делает трали-вали руками Хай Дон…
Школа в строю весело ржет…
Мне стыдно. Глаза сами смотрят на сапоги. Не могу оторвать свой взгляд от земли. Стыдно. Укором моему дезертирству весь пантеон героев, всплывающих образами из памяти: Александр Матросов, Николай Гастелло, Зоя Космодемьянская – святые, не дающие тебе права ронять высокое имя и честь комсомольца. И я готов провалиться сквозь землю: уронил честь…
А Хай Дон все давит и давит на психику:
– Ну, что молчите? Шахновский!
– А что тут скажешь, Хай Дон Туранович? У нас правда… – Минька поднимает к небу глаза, строит гримасу юродивого Петрушки, подражая директору, выдает реверанс руками с присядкой. – У нас правда, честное слово, не трали-вали на пальчиках…
– А что же у вас? Гангрены?
– Бутифос у них, – подливает масла в огонь нервами сегодня подпорченная Фаинушка.
– Это как? Почему? – хмурится уже на нее великий узбекский кореец.
– Да это уж лучше у них и спросите…
– Что скажешь, Шахновский? – мечет в нашу сторону стрелы гнева из своих раскосых бойниц директор.
Бедный Минька! Он тягостно вздыхает, преданно смотрит Хай Дону в глаза и угодливо блеет:
– Ну как бы вам это сказать, Хай Дон Туранович…
– Честно. Самокритично. По-комсомольски… – с математической точностью чеканит Хай Дон.
– А я и не вру… Ну, значит, так оно было… Поставил нас всех этот маленький беленький раком…
Тен присел.
Хай Дон побледнел.
У Турановича отвисла челюсть, и вдруг на миг у него широко округлились глаза.
– Ш-ш-што-о-о?! – подавился он.
А Минька, глядя этой ошарашенной правде прямо в глаза, пожимает плечами:
– Да что же еще? Хлопок, конечно, Хай Дон Туранович…
Слышно, как раскалившаяся правда булькает у директора где-то внутри. А Шахновский, совсем отключив тормоза своего экспромта, созревает дальше:
– Так вот, значит, встали мы все как один, – он жестом обводит нас всех, горемычных. – А там бутифос оказался…
Школа блеет.
Хай Дон багровеет:
– Хватит, Шахновский! Мы с тобой еще разберемся потом! Обнаглели совсем! Директору школы такие слова уже говорят… Бараны. Ну, бараны… Распоясались окончательно.
VI
А коровы у нас гуляли свободно.
Прокричит ли с восходом побудку хуроз [20], пропоет ли мулла на башне Заркентского минарета – лязгают засовы, скрипят железными петлями дворовые ворота, и вальяжные пятнистые сигирки [21] выплывают в город на променад…
– Эй, хурматли [22] Толибджон, – выпустив свою телку на тротуар, повис на дувале соседа счастливый Вахоб, – ты только взгляни на мою Зульхумор! Вряд ли какая хотинка у нас в махалля сравнится походкой с такой коровкой.
«Хэк, хэк…» – бреет кетменем грядку скуластый Толиб.
– Правильно говоришь, дорогой Вахобджон, – разогнувшись, вытирает он пот с лица краем полосатой пижамы. – У тебя вообще не корова – красавица. Ты на нее паранджу надевай, чтобы не сглазили. А то, когда живую женскую ножку долго не видишь, копыто коровы и то – гузаллик [23].
«Хэк, хэк…»
– Вай-вай, Толибджон… Не так говоришь, дорогой. Красивые ножки на Заркентском базаре много можно увидеть… Ц-ц-ц, – закрыв глаза, сладострастно машет ушами Вахоб и шепчет, причмокивая: – Вах, ка-акие там ножки!
О, Заркентский базар! О, жемчужина моего детства! Приветствую тебя, не унывающий никогда, вечно веселый, лукавый люд: бородатый и вислоусый, в чалмах или просто в дупышках [24], в душистых от всей щедроты человеческих тел чапанах и влажных от пота нательниках, в мягких ли ичигах [25], в галошах ли на голых, с потеками еще от прошлогоднего дождя ногах, а то и совсем просто так, босиком…
– Ой, малчик, попробовай мою виноград…
– Эй, ой, яхши одам [26], уруку возьми… Ти только попробовай! Потом никогда уже мимо не проходишь: не уруку, а мед…
– Дыня, арбуз! Все ходите сюда! Мой арбуз один сахар бор… Просто ширин [27]… Пальчику оближешь…
– Дорогой ты мой, – сидит верхом на тандыре, руки в стороны разбросав для объятья, пышный ошпаз [28]. Весь белый, одно лицо черное – от солнечных поцелуев и жара гузапаи [29] в печи, куда ныряет ошпаз головой: сначала наклеивая лепешку или самсу на стенки тандыра, а потом вытаскивая уже готовый продукт.
– Бери, мой хороший, самсу, – предлагает веселый стряпун. – Сам посмотри – свежи барашка, кусочку курдющный жир есть… Ти только попробовай! Вместе с руком откусиш…
Кто придумал потом, что у нас тогда не было рынка? Заркентский базар – не базар, а кишмиш нашей жизни! Услада глазам, простор языку. Приходили туда незнакомые люди – уходили оттуда друзья. Приходили друзья – уходили братья. Под крышей щедрого неба всем места хватало с лихвой.
«Тук-тук, тук-тук, тук-тук…» – стучат каблучки меж базарных рядов.
– Опа [30], сколько стоит картошка? – обращаются алые губки к легкому хиджабу из овощного ряда.
– Бир сум… Одну рубл… – в другую сторону смотрит хиджаб.
– Что же так дорого, милая?
– Не нравится? Ежяй своя Россия! – подбоченивается, глядя в упор на белоснежную мамзель, и выдает смуглая, как баклажан, опушка. – А то твой ногу на мою галёшу утонет…
«Тук-тук-тук…» – дальше стучат каблучки.
– Почем картошка, ака [31]?
– Забери сафсем дарм, красавица. Ти только немнощка здесь стой, слёву хороши скажи… Дай сахар на глаз положю…
«Цоцок, цоцок…» – гуляет корова по городу. Корова – это богатство. Есть корова – есть молоко. Где молоко, там и каймак, и катык, и айран. А без айрана какой же ran [32] может быть при жаре?
Где корова – там жизнь. Корова – это благополучие. Корова – хозяйка. Без коровы даже Заркентский базар – не базар. Ведь если к плову тебе не подали сузьмы [33], а к шурве [34] – сметаны, коль окрошка из гольного кваса – без катыка, без кефира, без каймака, то это уже не Заркентский базар, а какой-нибудь чужеродный торговый двор…
Наманган моей юности не ронял своего достоинства. В грязь не ударил бы лицом. Везде – корова…
А на каждой улице у нас была еще и своя – священная. И во всем