Так долго мы провозились ещё и потому, что пришлось, передвигаясь по-пластунски, вытаскивать большое количество наших раненых бойцов. Вообще удивительно, что такое количество подстреленных мы смогли утащить на эту южную конечность, да ещё и во время практически непрекращающегося боя.
Из ста пятидесяти человек личного состава роты в живых осталось девяносто два красноармейца, из которых относительно боеспособными были меньше полусотни, да и то большая часть этих боеспособных были легко ранены.
Командир роты (он пришёл к нам на замену Кухлянских), которого я протащил на начштаба батальона, старший лейтенант Остапенко, единственный из числа командиров, числящихся в роте, остался цел и без единой царапины. Он, рассказывая о произошедшем, был не похож сам на себя.
Человек действительно переживал, и рассказывая, не скрывал своей вины в произошедшем.
Начались все несчастья подразделения с откровенной глупости или может от переизбытка ненависти к оккупантам. Остапенко сам не мог внятно ответить, почему принял решение атаковать немецкую маршевую роту в самое неподходящее для этого время. Вернее, ответил и объяснил, но вот почему сделал это именно ранним утром внятно сказать не смог. Собственно, мотив сделать это у него был, и значимый. Но это мало его оправдывает, даже несмотря на то, что я его прекрасно понимаю.
— Понимаешь, командир, идут они такие, улыбаются лоснящимися харями, довольные жизнью, а на одной из повозок везут двух связанных молоденьких девчонок в форме военфельдшеров. — На этом моменте Остапенко как-то судорожно сглотнул и продолжил:
— Рядом с повозкой идёт здоровенный фельдфебель и на ходу беззастенчиво лапает извивающихся девушек. Я как представил, что на месте этих несчастных могла быть моя сестрёнка (она в медицинском учится), так и думать ни о чем другом не мог, кроме как об их уничтожении. В общем, не удержался я. Обогнали мы этих сволочей по лесу, подготовились и уничтожили из засады, как не раз отрабатывали на учениях. Никто не ушёл, потерь при этом мы не понесли, да и девчонок освободили, не задев. Только вот попались при этом на глаза авиаразведчику, непонятно откуда появившемуся. Летел, падла, низко и все успел разглядеть, да и наблюдатели за небом его откровенно прошляпили. Мы даже огонь по нему открыть не успели, как он ушёл, не заходя на повторный круг, чтобы рассмотреть происходящее получше.
После этого все и началось.
Немцы, как взбесились, и нагнали к лесу столько всего, что довольно быстро стало понятно, самостоятельно нам не вырваться. Тогда я решил поставить штаб в известность о происходящем, надеясь протянуть до ночи.
Остапенко говорил, безэмоционально уставившись застывшими глазами в одну точку, заново переживая произошедшее. Когда я начал рассказывать, кто, где и как погиб, перечисляя бойцов и командиров по именам и фамилиям, из глаз у него непроизвольно потекли слезы.
На самом деле, на это страшно было смотреть. Ведь не было ни всхлипываний, как это бывает, когда человек плачет, ни вытираний этих самых слез рукой, даже лицо не поморщилось. Они просто текли, а он, не останавливаясь, все также безэмоционально продолжал рассказывать.
Они только каким-то чудом дожили до ночи, играя весь день с немцами в подобие игры — кто кого перебегает, перехитрит и уничтожит. Неизвестно, сколько ребята при этом уничтожили противников, но явно немало. Ни разу, по словам Остапенко, поле боя в лесу не оставалось за противником после многочисленных стычек, засад и даже полноценных боев.
Если бы не ограниченное количество боезапаса и не немецкие миномёты, от работы которых и понесли основные потери, можно было бы воевать в лесу и подольше. А так рота, по сути, перестала существовать. Воссоздать её в удобоваримом виде получится ещё не скоро.
По окончании операции спасения, как её начали между собой называть бойцы, из-за быстро наступившего рассвета дневать нам пришлось, укрывшись в крохотной просматриваемой насквозь рощице, чуть ли не на глазах у немцев, активно шастающих по близлежащим дорогам.
Спрятаться более-менее надёжно получилось только благодаря небольшому оврагу, или скорее ложбине, расположенной посредине этой рощи, где мы с трудом смогли разместить всю наличную технику.
Сам не понимаю, как нас не обнаружили. Это был очень длинный день.
Глава 5
День, проведённый в этой роще, сожрал немало моих нервных клеток. Немцы носились по дорогам, как в жопу ужаленные. В небе постоянно висел, как минимум, один авиаразведчик. Иногда добавлялся второй, летающий на малых высотах. В общем, искали нас на совесть и были близки к тому, чтобы найти.
Уже во второй половине дня к нашей роще подъехали два мотоцикла с пятью немцами. Не обнаружили они нас только потому, что выбрали не самый хороший ракурс для осмотра рощи. Именно с той стороны, куда они подъехали, рос невысокий, но густой кустарник, и они похоже, просто поленилась через него продираться, чтобы пройтись по лесочку. Так немного постояли и уехали.
Пока мы ждали темноты, отсыпаясь и отдыхая, у меня было время и подумать, и попытаться вытащить Остапенко из накрывшей его депрессии. С ним было особенно непросто, человек реально замкнулся в себе, слабо реагируя на внешние раздражители.
На попытки поговорить по душам тоже не особо обращал внимание, казалось, даже не слыша, что я ему пытаюсь сказать.
В общем, попробовав несколько раз вывести его на разговор, я психанул и начал говорить уже совершенно по-другому, с наездом, и это принесло определенные плоды. По крайней мере, он точно начал меня слушать, а потом и отвечать. Я уселся рядом с ним и начал свое выступление:
— Что, Остапенко, спрятаться решил от всего мира, сломался? Ну да, так проще, когда все пофиг. Не надо думать, как жить дальше. И о том, что теперь будет в дальнейшем происходить с оставшимся в живых людьми, поверившим тебе, тоже пофиг. Ведь ответственность — это удел сильных. Да, Остапенко? Слабым быть куда проще. Гораздо проще забить на свои обязанности, сесть и жалеть себя, небось даже мысленно приговаривая:
— С меня хватит и без меня обойдутся. Так ведь ты сейчас думаешь? А о чем думают твои люди, глядя на то, в какую тряпку ты превратился, не хочешь подумать? В глаза им посмотреть нет желания? Или может ты думаешь, что они осуждают то, что ты сделал? Так я тебя разочарую. Наоборот, гордятся, что не бросили своих и не отдали на поругание врагу.
На этих