Сырая камера тюрьмы.
Поют решетки, точно струны, —
пропел он негромко. Вдруг вздрогнул от выстрелов зенитки, пожаловался:
— Ночью не спала вся камера. То и дело лупят зенитки. Самолетов нет, а лупят...
— Значит, были самолеты. Разведчики шли. Высматривают, фотографируют. Неизвестно, что будет. Могут на нас прямым ходом пойти немцы. Вчера ушла под Москву целая дивизия из области. С ней Порфирий Аниканович Гладышев, наш оперуполномоченный с левого берега. Не забыл его?
Буренков подвигал скулами, злые огоньки блеснули в узких глазах:
— Он мне едва пулю в висок не пустил. Нет добра в нем.
Коротков покачал головой:
— Провожал я его вчера на вокзале. Вспоминал он тебя. Сказал, чтобы выяснили мы все о тебе точно, чтобы не было ошибки. А ты говоришь...
— Потому что под пулю, может, идет, — задумчиво сказал Буренков. — Может, гибель почуял.
Коротков вздохнул глубоко, не зная, что ответить на эти слова. Где-то там, под Москвой, уже идет осенней грязной дорогой Порфирий Аниканович.
— Идет сейчас навстречу войне и думает о нас с тобой.
Буренков зло хохотнул, но осекся, замолчал.
Коротков встал, прошелся по комнате, слушая тяжелые шаги в коридоре выводного.
— Вот судьба тебе выпала, Роман Яковлевич. Ехал бы дальше с эшелоном, — и не встретил бы Белешина. Жил бы, работал.
— Сеструха у меня здесь, — хмуро ответил. — Думал, застану.
— Ну да еще Груздев. Может, из-за Груздева? Есть, где выпить?
Буренков потряс головой:
— Нет, об этом я не думал. Вспомнил уж потом, как-то после бомбежки.
— Дорогу-то, выходит, знал?
— Сестра говорила. Шила у Евдокии, жены Фадея, девчонкам пальтишки.
— Портниха?
— Перешивает из старого. Хорошая портниха. Сестра хвалила ее.
Коротков прошелся по комнате уже быстрее. Он заложил руки за спину. Жена Фадея — портниха. Что она шьет, из чего шьет? Она — из Чухломы. Белешин — тоже чухломский. Ах, черт возьми! Может, тут связь? Может, Белешин и Емеля ей несли? Портнихе. И она шила на продажу? Как все это будет просто тогда...
Он взглянул на часы.
— Ну, кончаем.
Буренков сам встал без команды.
— Поговорили, значит? Только за тем и вызывали?
— Да, это важный разговор.
— Покурить бы еще.
Коротков достал портсигар.
— Бери больше.
— Вот удивляюсь. Такую беду я принес вам, а вы угощаете папиросами.
— Я скажу надзирателю, что дал папирос.
Буренков шагнул к нему:
— Я хотел бы попросить, нельзя ли в другую камеру. В этой много блатных, не по душе мне это.
— Хорошо. Я прикажу надзирателю. Он переведет.
9.
Коротков вернулся из поездки. На перегоне немецкие бомбардировщики разбили эшелон с эвакуированными. Бомбы буквально разорвали состав. Вагоны рассыпались по откосам, лежали вверх колесами, вспыхивали и горели факелами. Люди разбегались, падали, прошитые очередями пулеметов, их крики доносились, как рассказывали ему, до ближних деревень. Когда он приехал, на станции уже было тихо.
Видел он и вагонетку, на которой, один к другому, лежали те, кто вчера еще были живы, мечтали о чем-то, спали под стук колес, смотрели на небо, на солнце. Вчера еще живые с утра, сейчас, в полдень, — на вагонетке. И подошвы, подошвы, ботинки, туфли, сапоги, просто босые ноги, детская пятка, черная от мазута...
Он вернулся в горотдел разбитый и усталый, и чувство тоски и раздражения заставило отмолчаться перед товарищами. Прошел прямо в кабинет к Демьянову, и тот, увидев его, вскинул радостно брови.
— Страшное дело! — проговорил Коротков, присаживаясь к столу. — Прямое попадание бомб.
— Да я уж знаю, — вздохнул Демьянов. — Но что делать. Война...
— Война, — повторил Коротков.
— А тут дела, — проговорил нетерпеливо Дмитрий Михайлович, и его брови вскинулись опять радостно. — Наконец сработала засада возле дома Груздева. Ты прости, думал, пустая затея твоя поездка в Чухлому, а тут выгорело дело.
— Это что же?
— Семиков и Кондратенко накрыли Груздева на кладбище. Нес бидон, а в нем не молоко, а чистый спирт. Авиационный, что из цистерн. А старик нес разбавлять и приторговывать на базаре вместо водки. Сейчас в предварилке. Признался, что спирт ему принес Илья Белешин. На кладбище, в сарае за церковью, сделали обыск. Нашли тайник: два парабеллума, лимонки, обоймы, еще консервы рыбные и мясные, крупа, сахар. И вот еще что... Кусок мануфактуры. Выяснили, что она украдена до войны.
— Ну, а старик что? — обрадованно спросил Коротков.
— Сказал, что не знает откуда. Взяли в допрос его жену. Та в слезы и сразу все рассказала. До войны еще принесли мануфактуру Белешин Илья и какой-то мордастый парень, видимо Емеля. Она шила детские юбочки, платья. Часть сама продавала, а часть брал у нее Курочка с Каменного острова. Он знаком нам давно. Он по деревням менял на продукты это шитье.
— Может, у него Белешин и его дружки?
— Мы тоже так решили. Звонили Ковригину на остров. Говорит, не видел пока подозрительных. Будет еще звонить.
Демьянов подтянул к себе листки бумаг, заговорил, поглядывая на них, читая написанное:
— Ну, а этих мы проверили тщательно. Так и не знаем пока, как Белешин появился здесь. Ориентировки о его побеге из лагеря не было. Начальник кадров, допустивший промах с документами Белешина, получил строгача. А Иван Иванович сидел пять лет за аферы в торговой сети в Москве. Антоныч, тот похоже из бывших офицеров, участник мятежа в восемнадцатом году. Во всяком случае сидел в чека, был выпущен за недоказанностью. Похоже, все они поджидают прихода немцев, чтоб счеты сводить.
— Может, и так.
Вошли Семиков и Кондратенко. Семиков обратился сразу к Короткову:
— Ну, слыхал?
— Да, большое дело вы тут сделали, — похвалил Коротков. — А куда они ушли, не сказал старик?
— Нет, не знает...
— Про Буренкова что-нибудь говорил?
— Ты знаешь, — удивленно развел руками Семиков, — об этом я в первую очередь спросил старика. Только выпивал да спал. И все, а больше ни в чем не замешан... А, может, и не говорит.
Коротков глянул на Демьянова. Тот опустил голову, стал писать что-то. Тяжелые отекшие пальцы даже побелели от натуги.
— Суть дела тут ясна, — заговорил Семиков, оглядываясь на Кондратенко. — Старик Груздев сообщил на кожевку о том, что милиция