— Это Леонид Алексеевич, — сказала. — Мой знакомый. Он завтра уезжает на фронт.
Почему она представила этого человека? Может, опасалась проверки документов?
Он кивнул и попросил:
— Мне надо с вами поговорить...
Она торопливо надела платок и накинула пальто на плечи, вышла в коридор, потом на лестницу. Здесь несло холодом. Свет едва сочился сквозь пыльные стекла на обшарпанные стены подъезда.
— Я пришел сказать, что Романа похоронили неделю назад в селе. Это на берегу моря...
Она уставилась на него. Он назвал село.
— Вот беда какая, — тихо сказала, стискивая руки.
— Он похоронен у края ограды. Если идти из села, то с правой стороны. Примета есть — две березы срослись.
— Две березы, — повторила тупо она. — Как же это вышло?
— Он просил вас прийти. Последние слова были к вам, чтобы пришли, а куда — я так и не понял. Вероятно, туда, на погост, к этим двум березам...
— Он звал, значит?
Пробежали две девочки, смеясь и хлопая друг друга в плечи. Она посмотрела им вслед и опять прошептала:
— Но как же это? Ему был суд?
— Нет, — ответил он, взяв ее за руку, пожав ее. Зачем — было непонятно и самому. — Он хотел спасти меня от пули. Думал, что я ранен. И верно, пуля задела мне висок, но не надо было бежать на выстрелы.
Она заплакала тихо, прикусывая губы, и голова затряслась. Вскинула руки, поправляя платок, прошептала:
— Он что-то совершил? Это ужас какой-то! Зачем мне было знакомиться с уголовником? Одурела я просто...
— Он уже не был уголовником. Попытался жить честно, работал. Но, видите, не вышло... Так уж все сошлось на винтовке дезертира.
Она ничего не поняла из этих слов, проговорила обидчиво, сжимая губы:
— Официантка по ресторану познакомила: мол, подходящий человек. Замуж, может, выйдешь...
— Не так уж он был плох, — задумчиво и сухо сказал Коротков. — Но у него не было во всей жизни доброго и хорошего, честного человека рядом. Вот у ваших ребят, смотрю, будет, наверное, отец. Уж он поставит их на ноги.
— Он на фронт уходит, — сообщила поспешно она. — Вернется ли?
— Будем верить, что вернется, — ответил Коротков. — Ну вот, а у Буренкова не было такого человека. Потому у него и линия жизни вся как зигзаг...
— Я приду весной, может. Если город не захватят немцы, — пообещала она неуверенно.
— Если не захватят, — повторил он, спускаясь по лестнице. — Сейчас затихло наступление немцев.
Она не ответила, лишь вытерла глаза.
Коротков вышел на улицу в легкий снежный вихрь, закручивающий улицу и дома в искрящуюся кисею. Проглядывала уже луна, и кажется, от нее несло морозным холодом.
Он шел, поскрипывал снег под подошвами, и было тихо, так что казалось, он там, в Чухломе, в этом северном безмятежном городке. А под Москвой, в лесных сугробах, увязая по пояс, бежал в этот момент Порфирий Гладышев, стреляя из автомата, падая в снег, глотая его разгоряченным ртом и глядя, как встают впереди черно-желтые султаны взрывов, будто в поле снопы ржаного хлеба.
2.
Об этом ему сказала Нюся. Она налетела на него в кухне. Сияющие глаза, раскинутые руки, жаркая и гибкая, заплела руки на шее.
— Наступление, Петр Гаврилович, вы слышали?
— Какое наступление?
Она прижалась к нему и заговорила торопливо:
— Под Москвой немцев погнали назад. Несколько городов освободили. Не помню уж названий. Кажется, Яхрома один... И еще что-то. Трофеи. Много трофеев...
Он приподнял ее.
— Ах, Нюсенька! — воскликнул. — Радость какую мне принесли...
Она отшатнулась, кто-то шел по коридору.
— Петр Гаврилович, — прошептала она, сияя и улыбаясь. — Да я бы вам хоть всю жизнь бы радости приносила.
Он, тоже улыбаясь, проговорил быстро:
— Мне тридцать три, а вам двадцать всего. Через десять лет мне будет сорок — и я стану облезлый совсем и хилый, а вы красивой, интересной женщиной. Какие уж тут радости...
Она опустила голову, промчалась по коридору. Встал в дверях сосед-старик и сразу о том же:
— Вы слыхали, Петр Гаврилович?
— Да-да, — ответил торопливо, проходя мимо. — Освобождена Яхрома. И трофеи, много трофеев.
В комнате он взялся было за чайник, но рука не удержала его, чайник грохнулся на пол. Вода разлилась, и он рассмеялся. Подобрал воду тряпкой, бросил ее у порога: высохнет. И не стал есть, а оделся, побежал в горотдел милиции. Улица была тихая, уже не мело. Окна сияли, люди бежали как-то припрыгивая, как танцуя на бегу. А лица, какие восторженные лица! Точно каждый получил подарок на Новый год, в подарке валенки, или хорошие конфеты, или апельсины, или карточки продовольственные. Все стали будто знакомы друг другу. Кивни — и кивнут в ответ. Мол, знаем, знаем. Наступление...
В горотделе было шумно. У входа встретился банковский милиционер. Ухватился за Короткова, вскинулся остреньким носом:
— Что наши-то?
— Да, наши тебе не французы. До Виши у нас дело не дойдет. И не Голландия мы с Бельгией им.
— Ну, побежал я, Петр Гаврилович, — вскинул ладонь старичок. — На пост... Деньги хранить государственные.
А Коротков сунулся дальше в коридор. Навстречу ему Кондратенко:
— Закурить бы, Петр Гаврилович.
Лицо! Наверное, не у него первого прикуривает, чтобы поговорить о наступлении.
— Говорят, сибирские дивизии это их.
— Да, шли эшелоны через станцию, сам видел.
Кондратенко прихватил Короткова за полу пальто, закричал: — Вот мы и атакуем! Помню, в первую мировую нас перебросили в Галицию к генералу Брусилову...
— Коротков! — понеслось по коридору.
Дежурный тоже с сияющим лицом:
— К Демьянову!
— Есть к Демьянову!
Без стука в кабинет — на радостях-то! Демьянов за столом, дымит чадно, улыбается. Поднялся навстречу, вытянулся даже, точно Коротков для него начальство из областного Управления милиции.
— Отменяются наши партизанские дела, Петр Гаврилович. Садись, слыхал, значит?
— Да, но мельком, — присаживаясь, ответил, чтобы доставить удовольствие начальнику. — А какие города, и не знаю.
А тот расцвел, перегнулся через стол:
— Яхрома,