– А теперь поспи. Постарайся ни о чем не думать, просто спать. Завтра доскажешь мне остальное.
– Нет, выслушай меня сейчас. Завтра… может, завтра меня уже здесь не будет.
Что тут возразишь?
– Ладно, но только успокойся. Все давно прошло, кончилось, и дядя Танкреди покоится с миром.
– Ох уж и красавчиком был наш Танкреди! Вылитая девушка, лицо такое нежное, усы ведь еще не пробивались. Их с Линдой и не отличишь, кабы не волосы. Какие чудесные кудри были у моей крошки! Жаль только, пришлось их отрезать. Я сама это сделала и передала сору Гаддо, как он приехал, чтобы он ее никогда не забывал.
Линда никогда не винила отца – возможно, тогда она еще не понимала, что именно он как муж был виновен во всех бедствиях жены. Четырнадцать беременностей закончились кровью до и после ее рождения! Трижды эта крошка, в ужасе корчившаяся у запертой двери, слышала крики роженицы, видела перепачканные алым простыни и бледную, не встающую с постели мать, которая не в силах была даже ответить на поцелуи!
Когда я появилась в доме Бертранов, тетка Малинверни сразу предупредила: осторожнее с ножами в кухне, девочка не выносит малейшего вида крови, даже царапины, сразу бьется в судорогах.
Со временем эта мания у нее прошла: если Танкреди во время игры разбивал локоть или колено, а такое бывало частенько, Линда всегда с готовностью приходила на помощь – целовала, накладывала мазь, бинтовала. Уже тогда стало ясно, что быть доктором – ее призвание. Мне казалось, она совсем исцелилась. Но в двенадцать у нее впервые пришли регулы, и кошмары вернулись. Я ведь не предупредила, что ее ждет, думала, рановато. Она потом долго сердилась на меня: испугалась, что с ней случилось то же, что с матерью, что она умирает. Пришлось звать тетку, чтобы успокоить девочку и подтвердить мои объяснения.
«И что, теперь так всегда будет? Каждый месяц? Всю жизнь?» – спросила нас Линда. Танкреди только расхохотался, чувствуя собственное превосходство от принадлежности к мужскому полу, свободному от этих страданий и этой грязи. Сор Гаддо записал его в гимназию, но школа ему не нравилась: он предпочитал играть на улице. Приходилось запирать его на ключ, чтобы заставить учиться. А Линда, сидя в углу комнаты со своими куклами, все слушала, потом тайком рылась в его тетрадях и книгах – и училась. Когда мы оставались одни, она просила меня ее экзаменовать. Латынь и греческий вызубрила лучше любого лицеиста, хотя никто в доме об этом и не подозревал.
Отец всегда был где-то далеко, всегда в разъездах, а возвращаясь, почти не узнавал детей, так они успевали вырасти. Вечно упрекал Танкреди за плохие оценки, ругался, что, хотя близнецы все каникулы проводили на пляже с дядей и тетей Малинверни, мальчик так и не научился плавать, обзывал трусом.
«Брал бы пример с сестры!» – кричал он. Я пыталась вступаться: «Он очень скучает по отцу, вы должны чаще быть рядом».
А вот Линдой сор Гаддо гордился, и вполне справедливо, рассказывал ей обо всем, как взрослой: о работе, о странах, которые посетил, о своих планах. Она слушала, запоминала, иногда даже давала какой-нибудь разумный совет. И это девчонка тринадцати лет от роду! «Жаль, что ты не унаследуешь моего дела», – говорил ей отец. А она все: «Вот увидишь, Танкреди подрастет и станет более серьезным, более ответственным. Потерпи, он же еще совсем ребенок».
Но времени потерпеть у них не было. Бедные дети… Бедный отец… И бедная Армеллина. На мои плечи рухнула огромная ответственность. И я сделала все, что могла, для моей Линды.
Армеллина заплакала. Слезы стекали по вискам за уши, скрываясь в седых волосах. Расстроенная Ада взяла экономку за руку:
– Это не твоя вина. Ее нельзя было спасти. Не кори себя, против судьбы мы бессильны.
Как же странно работает человеческий мозг, думала она: забыть о недавнем трауре, страхе, что тело дяди Тана достанут из могилы и разложат на мраморном столе патологоанатома, а вместо этого снова переживать несчастье, случившееся семьдесят лет назад… Ада была уверена, что отец, дедушка Гаддо, после душераздирающих страданий первых дней вскоре привык думать о погибшей дочери с чувством спокойной грусти. Что в глубине души так думал и переживший ее на столько лет брат-близнец. Ада была уверена, что для дяди Клоринда быстро стала нежно любимой тенью, а не кровоточащей раной, вконец измучившей несчастную Армеллину.
6
Экономка прожила еще двенадцать дней, так и не придя в сознание. Кузины дежурили у ее постели по очереди, ни на минуту не оставляя без присмотра. Но никому, даже Лауретте, Ада так и не рассказала, что говорила в бреду Армеллина о своем любимом Танкреди, о суровых замечаниях в адрес его характера, о беспощадном описании привычек, обвинениях в эгоизме и, главное, о том, что Армеллина, оказывается, всегда отдавала предпочтение его сестре.
А за стенами комнаты, где время, казалось, остановилось, смерзлось в глыбу льда вокруг кровати старухи, которая хотела, но никак не могла умереть, по-прежнему текла жизнь с ее банальной рутиной, с ее неожиданностями и сюрпризами.
По возвращении из поездки в Манчестер позвонила Джиневра:
– Тетя Адита, представляешь, по тому адресу действительно есть небольшой домик – ну, знаешь, типично английский, с небольшим садом, слегка заброшенным. На двери висит табличка «Дарлинг». Мы позвонили. Открыла пожилая женщина в платье совершенно безумных цветов. Говорит, живет там уже тридцать лет и никогда не слышала о семействе Йодиче.
– Наверное, телефонная компания дала вам неправильный адрес.
– Мы сначала тоже так подумали. Но Бренда показала ей номер телефона, и он принадлежит именно ей, синьоре Дарлинг, так что на станции были правы. «Но мы же звонили много раз, в самое разное время, почему же никто не отвечал?» – спросили мы. «Я живу одна и стала слегка глуховата, когда поднимаюсь наверх, ничего не слышу. А зачем я вам понадобилась?»
Пришлось отговориться, что нам в колледже дали задание сделать интервью с первыми жителями этого квартала. Что за игры у твоей подруги, тетя Адита? Она ведь никогда не числилась в Королевском колледже и дала тебе чужой номер телефона, просто из головы выдумала.
«А ведь я у нее этот номер телефона даже не просила», – подумала Ада. Она мысленно вернулась к разговору с Эстеллой, перебрав все четыре их встречи: дважды в трапезной, один раз во время завтрака в парке и один – в конференц-зале… (Была еще пятая, в самолете, но сон не в счет.) Она не помнила даже, коснулась ли хоть раз ее руки. Что это, галлюцинация, фантом? Задумчивый призрак погибшей студентки? Что за глупости лезут в голову! Ада ведь всегда считала себя женщиной рациональной. И потом, Дария тоже видела Эстеллу в тот первый вечер в трапезной, еще сравнивала ее с Корделией кисти Россетти. Да и кольцо настоящее – вот оно, висит на ленте под рубашкой, касаясь кожи: маленький, легкий, но вполне осязаемый предмет.
Значит, мошенница? Точнее, парочка мошенников, лжецов, притворявшихся учеными? Но зачем, с какой целью?
Заходил Лео в компании Чечилии. Лауретта, услышав в динамике домофона, кто пришел, сразу же заперлась в комнате Армеллины, не желая их видеть: она все еще была возмущена статьей в L’Indipendente, хотя никто в городе так и не связал стародавних любовников с обитателями виллы Гранде. Аде пришлось сделать над собой усилие и перестать думать о той ночи, когда пальцы друга детства массировали ее шею, о шепоте: «Я мечтал об этом больше двадцати лет». Сам же Лео был совершенно спокоен, будто начисто стер случившееся между ними из памяти. Они пришли сообщить, что собираются пожениться в феврале в Ордальском соборе. Благодаря своему открытию Чечилия добилась перевода из министерства в Управление культуры Доноры.
– Я хотела попросить тебя быть свидетельницей, – сказала она Аде. – Лео себе уже кого-то нашел, но я здесь знаю всего нескольких человек, а с тобой мы сразу подружились. Я бы выбрала еще твоего дядю, будь он жив.
Ада почувствовала приступ паники.
– Прости, в феврале я