Темные участки жили своей жизнью, перетекали друг в друга, как кляксы. Они стремились захватить здоровые ткани и вели себя очень агрессивно. Я направила потоки магии прямо в их центр, представляя, как они растворяются и рассасываются, а их место занимает яркий рубиновый цвет.
Не знаю, сколько это длилось по времени. После долгой и упорной борьбы все-таки удалось изгнать часть инфекции, а по расслабленному лицу Тая стало ясно, что боль уменьшилась.
Процедура выжала из меня все силы, ужасно захотелось есть и спать.
— Нейра, спасибо, вы просто волшебница, — выдохнул больной и улыбнулся.
Один из любопытных практикантов все же приблизился. Осторожно так, неуверенно. На вздернутом носу сидели круглые очки, светлые волосы были затянуты в хвост на затылке.
— Кхм-кхм… нейра Эллен, — начал он несмело, — можно полюбопытствовать?
— Спрашивайте, уважаемый.
— Как, говорите, называлась та ампутация, которую вы делали? Можно коротко технику, я запишу. А то я пытался спросить у нейта Ойзенберга, так он наорал на меня. А мне интересно, правда.
Мальчишка достал блокнот и огрызок карандаша. Сразу видно, зубрилка. Это я по-доброму, конечно. Сама такой была, вечно донимала преподавателей своими вопросами.
Я усмехнулась и принялась диктовать.
Не заметила, как втянулась и, чтобы дело шло быстрей, взялась помогать ребятам с перевязками. Здесь лежали больные с ранами, несколько человек с переломами, и еще один, как и Тай, после ампутации.
— Руки надо держать чистыми. Тщательно мыть и обрабатывать после каждого больного.
— Да-да, мы помним, — усмехнулся рыжий, как апельсин, парнишка и проговорил нараспев: — Болезнетворные частицы-ы-ы! А нейт Калвин сказал, что все это бред.
— А Йен сказал, что вы погасили вспышку ботулизма.
— Тоже магичили?
— Сколько вы учились?
— А вы замужем?
Батюшки! Понаберут, как говорится, по объявлению…
Вопросы сыпались, как горох из дырявого мешка, я едва успевала отвечать.
— Что вы делаете? — внезапно раздался ледяной голос.
Я обернулась.
В проходе стоял лекарь — высокий, тощий и какой-то бесцветный. С блеклыми рыбьими глазами и редкими светлыми усиками.
— Помогаю, — я невинно пожала плечами.
— А кто вам разрешил?
— Разве это запрещено?
— У вас есть свой больной, его и курируйте, — ответил он так же холодно.
— Это нейт Калвин, — шепнул кто-то.
Отлично, теперь я знаю, как он выглядит. Еще и говорит так, будто боится, что я наврежу. Или нарочно не хочет, чтобы все вокруг видели, как мои больные выздоравливают.
Это может сильно подорвать авторитет всей их медицины, пошатнуть у молодняка уверенность в традиционных методах. Не говоря уже о том, что в случае моего успеха все захотят лечиться только у меня, и я буду отбирать их пациентов и деньги, что они приносят.
Вот в эту версию верится гораздо больше. Но гордость не даст упрямым баранам признать мою правоту. Даже перед самими собой не признают, ведь тогда придется согласиться, что долгие годы они по незнанию калечили людей.
Все видели, что с введением мытья рук Земмельвейсом процент материнской смертности упал в разы, но не желали это признать. Потому что признавать свои ошибки больно. Один из коллег знаменитого акушера, когда понял, что всю жизнь работал неправильно, покончил с собой.
В психологии даже есть эффект Земмельвейса, когда люди отказываются впускать в свою жизнь новые знания, которые способны изменить их представление о привычном порядке вещей. В любом из миров человеческая психология одинакова, кто сказал, что здесь мои нововведения примут легко и безболезненно?
Конечно, пинком распахивать двери и с порога хозяйничать мне никто не даст, поэтому остается медленно нарабатывать авторитет и ждать. Развернуться я смогу только в собственной больнице, а достроена она будет не раньше, чем через несколько месяцев.
Позвав практикантов за собой, Калвин гордо покинул помещение, не забыв метнуть на прощание неодобрительный взгляд.
— Йен, прошу тебя, следи, чтобы к Таю никто не лез, когда меня не будет. А сейчас скажи, пожалуйста, где найти нейта Ойзенберга, — сказала я, собрав свой чемоданчик и попрощавшись с пациентом. Йен тоже собирался уйти вслед за Калвином.
— Может, не стоит?
— Стоит.
Я представляла, как он, желая нагадить, нарочно делал больно Таю. И была готова сказать этому отвратительному человеку пару ласковых.
По дороге я успела остыть и включить рациональную часть своего мозга, но возмущение все равно так и норовило выплеснуться наружу. Достигнув входа в обитель зла, я уверенно постучала и, подождав полсекунды, вошла в недра кабинета.
Пристанище Ойзенберга отличалось разве что широкими полками с батареей банок, в которых плавали человеческие органы и недоразвитые эмбрионы. В остальном — ничего особенного.
Лекарь оторвался от бумаг и вскинул удивленный взгляд, но, чем дольше он на меня смотрел, тем отчетливей на лице проступала досада. Недовольно цокнув, он протянул:
— Опять вы…
— Доброго дня, нейт Ойзенберг.
Бывало, чем сильнее я злилась, тем приторней у меня становился голос. Суженные глаза под широкими черными бровями колко сверкнули. Наверное, вспомнил, как я наорала на него при первой встрече и сказала, что ему только свиньям хвосты крутить.
— Эл, постарайся не глупить, — посоветовал Пискун. — Сохраняй достоинство, будь выше всех дрязг. Если сорвешься и будешь орать и скандалить, то победителем выйдет Ойзенберг.
Тиин совершенно прав. Ладно, попробую держаться и вести себя по-королевски.
— Что вам нужно? — желчно спросил врач-грач.
Я скрестила руки на груди, стараясь дышать медленно и размеренно:
— Вы ведь в курсе, уважаемый, что глава гильдии доверил мне Тая Отто. Я прихожу, осматриваю его, делаю перевязки. Зачем вы его трогали? Впредь попрошу не приближаться к закрепленному за мной пациенту.
Ойзенберг усмехнулся, взгляд черных глазенок сделался высокомерным.
— Вы слишком самоуверенны, нейра. Ваш несчастный больной отдал бы богам душу, если бы я не вмешался.
— У Тая заживление шло хорошо, это мне прекрасно известно. Однако вы решили сделать по-своему. Или нарочно хотели навредить, чтобы выставить меня в дурном свете?
— Все ваши домыслы из-за личной неприязни, — возразил лекарь, наградив меня еще одним торжествующим, снисходительным взором. — Понятия не имею, чем заслужил такое отношение.
Была у нас в университете похожая профессорша по кличке Жаба. Любила задавать вопросы по теме, которую мы еще не проходили, наслаждаясь растерянностью студентов. И собственным великолепием, конечно. И взгляд в этот момент у нее был точь-в-точь таким, как у Ойзенберга.
— А мне кажется, что