Вскоре мы пересели на выносливых карельских лошадок. Ездить я умел еще с прошлой жизни, и сейчас этот навык пригодился.
Холод пробирал до костей, несмотря на теплые одежды. Ветер, сначала просто резкий, превратился в постоянного, назойливого спутника. Он выл в вершинах сосен, свистел в ущельях, хлестал колючим дождем или мокрым снегом. Он казался голосом самой этой земли — недобрым, предостерегающим.
Гвардейцы молчали, как истуканы. Только их зоркие глаза, постоянно сканирующие чащу, выдавали высочайшее напряжение. Они знали, куда едем. Они чувствовали то же, что и я — нарастающее давление. Тишину леса, слишком глубокую, без птичьего щебета. Взгляд, упершийся в ствол дерева, вдруг соскальзывал, не мог зацепиться, будто реальность здесь становилась чуть зыбкой, ненадежной. Страх, холодный и липкий, подползал к сердцу, но я гнал его прочь. Вместо него — сосредоточенность. Я вслушивался. Не только ушами, но и кожей, нервами, той странной частью души, что откликалась на хаос Пустошей. Пока — лишь отголоски, далекий гул, как шум моря за горизонтом. Но он был. И он рос.
Наконец, после недели пути, сквозь завесу ледяного дождя показалась крепость-город Ведало. Последний оплот перед Пустошью. Дальше только небольшой гарнизон и все.
Он возник как кошмар, вырубленный в скале и вросший в мерзлую землю. Не город — мрачный зуб, вцепившийся в подол Империи. Стены из темного, почерневшего от времени и непогод камня, казалось, были не творением рук человеческих, а выросли из недр, покрытые ледяной коркой и лишайником цвета запекшейся крови. Никаких излишеств, никакой позолоты — только функциональность обреченных.
Башни, приземистые и угрюмые, венчали не островерхие крыши, а зубчатые площадки для пушек и магических метателей. Узкие, как бойницы, окна не светились теплом — лишь редкие тусклые огоньки мерцали в их глубине, словно глаза голодных зверей.
Ветер здесь был настоящим хозяином. Он гудел в узких улочках, вымощенных скользким булыжником, срывал с крыш редкие плахи, завывал между домами, похожими на каменные гробы. Он нес не просто холод — он нес песок, колючую изморось и… пыль. Серую, мелкую пыль, которая оседала на ресницах, набивалась в рот, скрипела на зубах. Пыль Пустоши, принесенная ветром с той стороны.
Жители Ведало оказались такими же мрачными, как и их город. Люди с лицами, задубевшими на ледяном ветру, с глазами, привыкшими вглядываться в туманную даль. Они шли быстро, не глядя по сторонам, кутаясь в грубые шкуры и потертые шинели. Ни смеха, ни громких разговоров. Только скрип сапог по камню, лязг оружия патрулей да вечный стон ветра в трубах.
Воздух здесь пах дымом, ледяной сыростью, квашеной капустой из скудных продовольственных запасов и все той же едва уловимой, но неистребимой металлической горечью — дыханием близкой Пустоши. Мое путешествие начнется именно отсюда — из этого мрачного и забытого богами места. Что ж, посмотрим, что оно принесет…
Глава 18
Глава 18
Нас встретил комендант — полковник с лицом, похожим на потрескавшийся гранит, и пустым взглядом человека, слишком долго смотревшего в бездну. Его рапорт был лаконичен до бесчувствия:
— Ваше Темнейшество. Приветствую вас. Заставы доложили. Пустошь… беспокойна. Туман гуще обычного. Слышали вой. Не волчий. — он бросил взгляд на север, за стены, где лес резко обрывался, уступая место серой, мертвой пелене, висевшей на горизонте даже сквозь дождь. — Карельская Глотка. В трех верстах. Последний пост — в полукилометре от края. Ваши люди, — он кивнул на гвардейцев рода, — могут разместиться в казарме у западных ворот. Для вас подготовлена комната в гостинице. Простите, мест очень мало — беженцев из окрестных сел стало много. Временно мы свернули все походы в Пустошь — сильно неспокойно там.
Комната в гостинице оказалась каменным мешком с узкой бойницей вместо окна, железной кроватью и столом. Холод стоял пробирающий до костей, несмотря на камин, в котором ворчливо тлели два полена.
Я сбросил промокший плащ. За окном выл все тот же ветер, неся на своих крыльях песок мертвых земель и обещание ужаса. Завтра. Завтра я должен буду подойти к краю. Оставить гвардейцев ждать меня и шагнуть в ту серую пелену одному. Слушать. Понимать. Или сгинуть.
Страх снова поднял свою уродливую голову, холодный и рациональный. Что ты ищешь там, безумец? Смерть? Безумие? Голоса из небытия?
Но под этим страхом, глубже, упрямо тлела искра. Тот самый зов, тот шепот хаоса, что манил меня сюда. Он был здесь, за стенами Ведало. Он был сильнее ветра. И я должен был его услышать. Ради людей. Ради Империи. Ради ответа, который, возможно, стоил жизни. Вот уж не думал, что запишусь в спасители мира. Интересная роль, и может, мне даже памятник поставят. Главное, чтобы не посмертно.
Завывание ветра слилось с далеким, леденящим душу воем, донесшимся со стороны Пустоши. Охрана на посту замерла, руки сжимали рукояти мечей. В городе кто-то торопливо захлопнул ставни. Ведало затаил дыхание, ожидая рассвета и моего шага в бездну. Завтра. Три дня начинались завтра.
Комната в гостинице Ведало была ледяной гробницей. Камень стен, казалось, впитывал не только тепло, но и саму надежду. Я сидел на краю железной койки, скрипящей при малейшем движении, и слушал. Завывание ветра в бойнице превратилось в навязчивый, злобный вой. Он сливался с далекими, нечеловеческими криками, доносившимися со стороны Пустоши — то ли иллюзия, порожденная напряжением, то ли истинный голос того ада, куда я собирался ступить завтра.
Сомнения, как стая черных ворон, клевали мозг. Зачем? Этот вопрос бился в висках даже громче воя ветра. Ради науки? Ради Империи? Ради будущего? Все это вдруг показалось абстрактным, хрупким, как ледяной узор на стекле. Конкретным был лишь страх. Глубинный, животный страх перед тем серым небытием за стенами, перед тем, что ждет за гранью последнего поста. Я видел лица своих гвардейцев — каменные маски профессионалов, но в глубине их глаз читалось то же: безумие. Они ждали моего приказа, чтобы остаться здесь, на краю, пока я уйду в гибель.
Отступить? Эта мысль мелькнула, жгучая и сладкая, как глоток водки. Повернуть коня, умчать прочь от этого ледяного ада, обратно к теплу, к свету, к девчонкам…
Но нет. Отступать было не в моих правилах. Слово, данное Императору. Долг. И та странная, мучительная тяга, тот зов, который я чувствовал в себе, и который, несмотря на весь ужас, манил сильнее любых доводов рассудка. Неизвестность. Она и пугала до тошноты, и притягивала магнитом.
Я погасил тусклую лампу. Темнота навалилась мгновенно, густая, почти осязаемая. Вой ветра