— Ну вот что! — Сашка решительно поднялся с лавки. — Ждать больше нельзя, думаю, все с этим согласны. Я сейчас же собираюсь и иду в город.
— Одному нельзя, — рядом с Канунниковым встал инженер Лещенко. — Я с тобой, лейтенант. Ты о встрече с Агнешкой договаривался на послезавтра. Значит, придется идти к ней домой, а в городе опасно.
— Хорошо, — Романчук посмотрел на Сашку и Николая. — Идете под утро, когда будет светать. Доберетесь до города и первым делом осмотритесь, обстановку разведайте. Если опасно, то дождитесь темноты. Найдите место, откуда можно наблюдать, и дождитесь темноты, дождитесь, когда Агнешка вернется домой. Убедитесь, что за ее домом нет наблюдения.
…Обойти городок вокруг несложно. Сашка, когда они с Николаем подошли к опушке, предложил пройти еще дальше на запад. Они часто пользовались этой дорогой, и Агнешка в том числе, когда ходила в лес на место встречи. Если за ней кто-то следит, то может быть засада. Партизаны решили сразу не подходить близко к городу, а выйти к железнодорожной станции и посмотреть, что там делают немцы. Пройдя около десяти километров, они поняли, что удаляются от городка. И тогда Сашка повел их маленькую группу напрямик через заросший кустарником участок довоенных лесных разработок. Они прошли краем леса и стали подниматься на небольшой холм, когда Лещенко схватил лейтенанта за рукав и заставил опуститься на землю. Они чуть было не нарвались на немцев! Пройди партизаны чуть раньше на каких-то полчаса, и они оказались бы на пути немецкой цепи, которая прочесывала местность. Значит, войска уже приступили к операции. А в лагере об этом не знают, капитан не знает об этом.
Сашка лежал в кустах, стараясь не дышать. Смерть была близко, он ощущал ее, как тогда, еще в лагере. Холодный ветер гнал по небу рваные тучи, окрашивая леса в серые тона, отчего одолевало чувство безысходности. Среди вековых сосен и осин, чьи листья рдели, будто пропитанные кровью, двигались силуэты фашистских солдат в стальных касках. Немецкий отряд, прочесывавший окрестности в поисках партизан, шел методично, как машина: приклады били по кустам, сапоги давили хрустящий валежник. Но вместо вооруженных узников, бежавших из концлагеря, они наткнулись на то, что для них было лишь «человеческим мусором», — группу польских беженцев, которых выгнали из их домов, расширяя зону лагерей. Это были люди, которые со своим скарбом пробирались куда-нибудь в южные районы, где можно было осесть. И сейчас эти люди: женщины с детьми, старики, прячущиеся от ветра под корнями поваленного бураном дуба, со страхом смотрели на немцев.
Их было около двадцати: женщины с младенцами, прижимавшимися к иссохшей груди; старики, чьи лица напоминали высохшую кору; подростки с глазами, полными животного ужаса. Они шли от родных домов, таща за собой узелки с чудом уцелевшим хлебом и иконками Богоматери. Самому младшему из детей было не больше трех лет. Мальчик, увидев солдат, спрятал лицо в юбку матери. Немцы молча окружили их. Лейтенант вермахта, щеголявший идеально выбритыми щеками, достал пистолет и без выражения спросил по-польски: «Где партизаны?» В ответ — тишина, прерванная всхлипом ребенка. Тогда офицер кивнул, и солдаты вскинули винтовки. Первыми упали мужчины, бросившиеся прикрыть свои семьи. Пули рвали тела, смешивая крики с треском выстрелов. Женщина с ребенком на руках побежала к чащобе — очередь из автомата прошила ее спину. Малыш, выпавший из ослабевших рук, заполз под куст, где его нашли через минуту: эсэсовец поднял ребенка за ногу и швырнул на валун. Звонкий хруст черепа отозвался эхом в лесу.
Старика, пытавшегося заговорить с убийцами на немецком, криками проклинавшего убийц, прикололи штыком к стволу сосны. Его предсмертный хрип слился с молитвой девушки в платке, которую два солдата прижали к земле, прежде чем пустить пулю в висок. Кровь стекала в ручей, окрашивая воду в ржавый цвет.
В пятидесяти шагах, за гнилым пнем, Александр вжался в землю, стараясь не дышать. Ледяной волной, охватившей его, сжало сердце, и оно вот-вот готово было остановиться. И сразу все вспомнилось, будто происходило вчера. И пытки в лагере, издевательства, угроза расстрела каждый день. А потом побег, гибель всех и чудом спасшийся он сам. И только потому, что сумел, собрал волю в кулак и лежал под ледяной водой, ожидая, пока уйдут фашисты. А потом он скрывался в лесах, питаясь ягодами и корой. И сейчас, вспоминая все это, ощущая снова всем телом, всеми внутренностями, лейтенант дрожал не от холода — от ярости.
— Сашка, — послышался рядом шепот Лещенко, — уходим…
— Молчи, — тихо простонал Канунников, — молчи…
Ногти впились в ладони до крови, зубы стиснуты так, что челюсть вот-вот треснет. Он видел, как мать прикрывала ребенка своим телом, как девочка-подросток молила о пощаде на ломаном немецком, как старик протягивал к солдатам дрожащие руки… И как все они стали просто грудами окровавленной плоти.
В голове пульсировало: «Двигайся! Сделай что-нибудь!» Но ноги будто вросли в землю. Вспомнил, как месяц назад эсэсовцы заставили его смотреть, как расстреливают пятерых заложников. Тогда он тоже стоял как статуя, а потом его вырвало желчью от стыда. Теперь же стыд жег сильнее — ведь он выжил, а эти…
Когда немцы ушли, забрав у убитых сапоги и нательные кресты, Сашка схватил Лещенко за воротник куртки, притянул к себе и зарычал с перекошенным от страдания лицом:
— Коля, в лагерь беги, беги к нашим и предупреди. Немцы начали облавы, они начали с прочесывания местности! Беги, Коля!
Канунников подполз к месту бойни. В воздухе стоял запах крови и пороха. Под кустом лежала кукла в нарядном белом платье с кружевами, забрызганными кровью. А та самая девочка, что молилась, теперь лежала на спине и смотрела в небо остекленевшими глазами. Саша накрыл ее лицо платком, но руки дрожали, а в голове мучительно билась мысль: «Я даже похоронить не смогу…»
На земле он нашел нательную иконку, оброненную старухой, — образ Казимира, покровителя Польши. Сжал ее в кулаке, словно пытаясь впитать чужую веру, чужую боль. «Простите…» — прошептал он, но ветер унес слова туда, где уже не было живых.
Он пошел к городу, спотыкаясь о корни деревьев, проваливаясь в холодную грязь, но в ушах стоял плач мальчика, которого он так и не защитил. Теперь Сашка знал, что его война — это не только война против фашистов. Она против собственного бессилия. Каждый шаг он мысленно повторял: «Не забыть, не забыть. Лагерь не забыть, убитых замученных узников не забыть. Детей в этом лесу не забыть». Закончить