— Военный, — терпеливо ответил Романчук, — но твоя служба не связана с подчиненным личным составом, его размещением, устройством быта и организацией несения боевой службы. А проблема назревает как раз в этом. Отсюда мы ее ждем. Потому прошу, товарищи, сначала выслушать меня, потом будем обсуждать.
— И все равно, как равный по званию, я требую, чтобы мой голос имел одно из решающих значений, — в запале чуть ли не выкрикнул особист. — Я такой же военнослужащий и тоже в звании капитана.
Сашка физически ощутил, что Романчук вот-вот взорвется от негодования. Нервы у капитана и так в последнее время напряжены до предела, а тут еще приходится нянчиться с Сорокой. Но пограничник сдержался. Опустив голову, Романчук помолчал несколько секунд, а затем снова продолжил говорить спокойным, уверенным голосом.
— На станцию прибыл фашистский воинский эшелон. С него сняли около батальона пехоты со всем снаряжением и тыловым обеспечением и оставили в городе. Это уже второй батальон, который прибыл в город. Есть подозрение, что прибыли они по нашу душу. Эшелона под откосом немцы нам не простят, и рисковать они не будут, оставляя у себя в тылу, да еще рядом с концентрационным лагерем, такую эффективную группу партизан. Это первое, что нас с лейтенантом беспокоит. Второе — приближающиеся холода и отсутствие в Польше больших лесных массивов, которые могли бы надежно укрыть партизанский отряд. К тому же здесь преобладают сосны, вообще хвойные породы. Только на болотистых участках больше растет берез, осинников.
— Вот я и говорю, что двигаться надо на восток, к нашим. Там хоть леса, что в Белоруссии, что на Брянщине, — месяц пешком идти будешь и не встретишь ни жилья, ни дороги. А там, глядишь, и Красная армия нам навстречу ударит, освободит. Так и выживем!
— На этот счет мы уже все решили! — вмешался в разговор Канунников и даже вскочил с лавки, но потом опомнился и снова сел. — Кто хочет уйти, тот пусть уходит. А тот, кто хочет остаться с капитаном Романчуком, кто хочет помочь найти и освободить его дочь, те остаются. Речь сейчас ведется о том, что условия стали настолько сложными, что требуют общего участия, общего мнения тех, кто остается. Я закончил, Петр Васильевич.
— Ну, ты все и сказал, — грустно ответил Романчук. — В лесу здесь нам не выжить. Немцы не сегодня завтра начнут прочесывание, облавы, и нам не выдержать бой с ними. Нас мало, оружия почти нет. А если обойдется, то все равно нам не выжить на морозе и под снегом в шалашах.
— Да, дело серьезное, — заявил Лещенко. — Тут ведь как ни рассуждай, а неизвестно, получится или нет. Можно в землю зарыться, дождаться, когда проедут немцы, и выбраться наружу. Да только где и чем зарываться? Да и немец — человек серьезный. Он все делает обстоятельно. И если прочесывать начнет — так как гребенкой, и вдоль и попрек, чтобы ни одного гектара не пропустить.
— Собаки у них, — добавил Бурсак, — а у нас еще и раненый, и женщины.
— Я прошу прощения, пан инженер, — улыбнулся Баум. — Но вы так рассуждаете, как будто собаки особенно женский запах чуют. Собаки не различают запах мужчин и женщин. Но в чем вы правы, это наличие слабых: женщин, раненого и еще одного старика, который не выдержит и ночи сна под открытым небом во время снегопада. Простите, я не медведь, берлогу делать не умею.
Сорока открыл было рот, но в свете костра увидел глаза Романчука и промолчал. Оставаться со всеми в такой ситуации ему было страшно, а оставаться одному и пытаться двигаться на восток было еще страшнее. Сашка поморщился. Сорока его раздражал неимоверно, приходилось терпеть. Каким бы он ни был по характеру, но это был свой, советский, человек, и они находились вдали от Родины, в тылу у фашистов, и каждый должен был в меру своих сил помогать другому. Так Канунникова учили и в школе, и в армии. Да и вообще он был в этом убежден.
— Я считаю, что сейчас у нас выход только один, — снова заговорил Сашка. — Мы должны найти убежище теплое и безопасное. Такое, откуда мы могли бы выходить и куда могли бы возвращаться.
— Надо прятаться в городе, молодой человек! — кивнул провизор и развел руками так, как будто хотел сказать, что это была прописная истина. — Другого такого места вы не найдете. В лесу смерть, в лагере, я думаю, тоже смерть, учитывая наши «заслуги».
— И кто же нас спрячет в городе? — с надеждой в голосе спросила Зоя. — Неужели вы знаете таких людей, кто решился бы на это? Мы же для них чужие.
— Не чужие, — покачал Сашка головой. — Не для всех чужие. У нас есть в городе друг, наша советская девушка Анна Кораблева, коренная ленинградка. Которая к тому же ненавидит гитлеровцев и готова сделать все, чтобы уничтожать их.
Все удивленно посмотрели на лейтенанта, только Якоб Аронович загадочно улыбнулся и покивал. Старик потер седую щетину на щеке и сказал:
— Я знал, что она ваша советская девушка. Ее привез сюда еще до войны, как свою жену, Влад Дашевский. Любили они друг друга.
— Да, — подтвердил Сашка, — я имею в виду Агнешку Дашевскую. Надо с ней поговорить и придумать вместе с ней, как это сделать. Нас всего десять человек. Конечно, спрятать десятерых — это не то же, что спрятать одного или двух. Но все равно…
— Да, она единственный надежный человек в городе, кому мы можем довериться, — согласился Романчук. — Когда у вас с ней встреча? Агнешка обещала медикаменты для Никодимова. У него жар, наверное, он еще и простудился.
Неожиданно раздался звук торопливых шагов. Канунников, сидевший ближе всех к выходу, отодвинул край брезента и увидел, что к их «пещере» спешит Лиза. Он не успел даже ничего спросить, как женщина вошла внутрь за брезент и выдохнула:
— Ребята, с Валентином плохо. Совсем плохо.
— Что? — капитан схватил жену за плечи и повернул к себе лицом. — Что случилось?
— Он теряет сознание, — женщина замотала головой. — Это не простуда, жар у него не от простуды. Я посмотрела под повязкой, под шиной, которую мы наложили на место перелома, нога чернеет… Это гангрена. Я не знаю, что мне делать, я даже не знаю, можно ли остановить процесс некроза. Нужен врач, хирург. Может быть, ампутация… Я не знаю!
Последние слова Лиза почти выкрикнула и с отчаянием уткнулась в грудь мужу. Романчук поглаживал Лизу по