Он хотел крикнуть, но из горла вырвался лишь хрип. Льдина накренилась. Тяжелые сани, набрав скорость, соскользнули в бурлящий поток. Над водой на мгновение мелькнуло ее лицо, вскинутая рука — и все скрылось в месиве из воды и льда.
Петр сделал несколько шагов к воде, споткнулся и застыл. Армия замерла, расколотая надвое ревущей рекой. Авангард с Императором — на чужом, враждебном берегу, без обозов, без тяжелых пушек. Основные силы с генералами — на своем, но отрезанные от государя, в полном смятении. И между ними нес свои ледяные воды безжалостный, победивший Днестр.
Мир для Петра сузился до одной точки — до того места, где черная вода поглотила сани. Время будто хлынуло вспять, заставляя его снова и снова проживать последние мгновения: вот она смотрит на него, вот ее рука цепляется за борт, вот ее лицо… С пересохших губ сорвался звериный, нечеловеческий звук.
— Лодки! Багры! Канаты! — его голос был сейчас хриплым и чужим. — Живо, псы! На воду!
Сорвавшись с места, он сам шагнул к кромке, но двое огромных преображенцев, преградили ему путь — люди Брюса, головой отвечают за жизнь Государя. Несколько самых отчаянных гвардейцев с обоих берегов уже бросились в ледяную воду, пытаясь пробиться сквозь ледяное крошево, но их тут же отбрасывало течением, крутило, било о льдины. Один, молодой поручик не выплыл. Перед его глазами разворачивалось бессильное барахтанье. Впервые в жизни он был не всесильным монархом, а ничтожной щепкой в ледяном аду. Его воля, ломавшая армии и государства, оказалась бессильна перед стихией. Как ледяной осколок, в мозгу билась единственная мысль: «Это я… Я погнал ее на этот лед… Я…»
Поиски тянулись вечность. Механически, лишенный цели, Петр мерил шагами кромку мокрого песка. Он был в ярости. Попытки самому ринуться в реку несколько раз преграждали гвардейцы, которых он с досады чуть не покалечил, правда, он сумел взять себя в руки.
Солдаты, рискуя жизнями, пробирались вдоль берега, осматривая заторы. Крик одного из них, заметившего в воде клочок синей ткани, заставил сердце замереть, но это оказалась лишь зацепившаяся за корягу тряпка. Ложная надежда лишь усугубила отчаяние. Подбежавшего растерянного генерала, что-то кричавшего про необходимость немедленно строить плоты, он прошел мимо, не видя и не слыша.
Ее нашли спустя час, в полуверсте ниже по течению, зацепившуюся за корягу между двумя большими льдинами. Когда тело вытащили на промерзшую землю и уложили на расстеленную шинель, даже гвардейцы-ветераны, не раз смотревшие смерти в глаза, молча сняли шапки и неумело перекрестились. Вид ее был страшен: платье порвано в клочья, лицо и руки в глубоких рваных ранах. И все же она была жива. Или это лишь казалось?
Растолкав всех, на колени опустился полковой лекарь-немец. Его пальцы нащупали шею, запястье. Он склонился к самому лицу, пытаясь уловить дыхание. Воцарилась мертвая тишина. Наконец, немец поднял серое лицо.
— Маин Кайзер… — начал он медленно говорить, подбирая слова. — Дыхание есть. Едва-едва. И сердце… бьется. Но так слабо… Раны тяжелые, и вода ледяная… Она в глубоком беспамятстве. Выживет ли… одному Богу известно. Шансов почти нет.
«Шансов почти нет». Не горькая смерть, а долгое, мучительное угасание на его глазах.
Медленно, как старик, Петр опустился на колени на сырую землю рядом с ней. Он смотрел на ее синее от холода лицо, на едва заметное движение груди, и не чувствовал ничего. Ни радости от того, что она жива, ни боли, ни гнева. Лишь огромная, ледяная, как этот Днестр, пустота затопила его изнутри. Его титаническая энергия, двигавшая армии и ворочавшая судьбы иссякла, оставив только пустую, гулкую оболочку.
Вокруг суетились люди. Кто-то сооружал носилки. Кто-то пытался разжечь костер из сырых веток. Громкие, бестолковые приказы его военачальников доносились до него глухим гулом, как из-под толщи воды. Мир потерял звуки и краски.
Император, покоритель Швеции, творец новой России, сидел на чужом, враждебном берегу, отрезанный от своей армии, и смотрел на едва живое тело своей жены. Его пустой, неподвижный взгляд был устремлен в такое же серое небо над ним.
Война, Молдавия, планы, слава — все перестало существовать. Был запах речной гнили и женщина, чья жизнь угасала по его вине.
На левом, «русском» берегу Днестра смятение быстро уступило место лихорадочной деятельности. Армия, лишившись головы, действовала по инерции, повинуясь приказам своих прямых командиров, однако старшие генералы осознавали, что этого запала надолго не хватит.
В большом походном шатре фельдмаршала Шереметева собрался экстренный военный совет. Разложенные на столе карты никого не интересовали: все взгляды были устремлены друг на друга.
— Господа, — Шереметев был напряжен. — Ситуация вам ясна. Государь и гвардейский авангард отрезаны на том берегу. Связи нет. Приказов нет. Ждать мы не можем. Наша задача — немедленно организовать переправу и соединиться с государем. Вопрос лишь в том, как.
Меншиков, чей страх уже трансформировался в бурную, показную энергию, тут же вскочил на ноги.
— Как⁈ Всеми силами! Немедля! Я уже отдал приказ инженерным командам вязать плоты! Каждую свободную роту — на берег! Нужно создать живой мост, завалить реку лесом, чем угодно — лишь бы пробиться! Потеряем тысячу, две, но спасем государя! Любая цена приемлема!
— Любая цена? — перебил его Шереметев. — Твои плоты, Александр Данилович, обречены. Течение и лед разобьют их в щепки. Мы не переправим и батальона, только забьем реку трупами наших солдат. Это глупость, истерика.
— Истерика⁈ — взвился Меншиков. — Да как ты смеешь! Пока ты тут рассуждаешь, там гвардия гибнет!
— Они не гибнут. Они ждут, — отрезал Шереметев. — Я предлагаю действовать иначе. Штурмовать реку в лоб — нельзя. Нужно немедленно отправить два лучших кавалерийских полка вверх по течению. Верст через двадцать, у изгиба, где река шире, течение должно быть спокойнее. Там они найдут брод или смогут навести переправу. Это займет день, может, два, зато это реальный шанс, а не бессмысленная бойня. Одновременно основные силы должны укрепиться здесь, в боевом порядке, готовые отразить любую атаку. Мы должны показать врагу зубы, в случае неприятностей.
Этот логичный план, однако, совершенно не устраивал Меншикова. Для него это было промедление, которое государь мог расценить как трусость. Результат был вторичен — ему нужна была демонстрация верности здесь и сейчас, а не осторожные маневры.
— Два дня⁈ — воскликнул он. — Да