Там, под стенами Азова, возится с осадой и фугасами его инженер, чудотворец Смирнов. С досадой покосившись на наспех брошенный через овраг и уже опасно накренившийся мост, Петр подумал: был бы здесь Смирнов, придумал бы что-то в два счета, без суеты. А так — дедовским способом, на авось. Да, дело инженера нужное, спору нет, однако его, императорское, — это размах, стратегия, стремительный удар, от которого содрогнутся и Стамбул, и Вена. Удар, который не подготовишь в чертежах.
Сама идея похода просилась из вороха донесений. Уставший от османского ига молдавский господарь Дмитрий Кантемир, слал письма, полные витиеватых намеков и прямых просьб о покровительстве единоверного православного монарха. Для Петра это был знак судьбы. Пробил час. Пора показать всему миру, что его Империя — не северный медведь в своей берлоге, а живая, растущая сила, способная показать кулак и на юге. Дерзкий план был прост: стремительным маршем войти в Молдавию, официально принять присягу Кантемира, поднять на борьбу с турками валахов, сербов — всех, в ком еще жива православная вера. Создать на южных границах буфер, мощный плацдарм. Главное — успеть до того, как дороги превратятся в непроходимое болото, успеть, пока турки не опомнились.
Его взгляд скользнул по обозу, отыскивая крытую повозку, окруженную особой охраной. Там ехала она, его Катенька, его походная императрица. Ее присутствие здесь — часть замысла. На чужую землю идут освободители, с верой и семьей. Образ православной государыни станет тем знаменем, под которое стекутся все сомневающиеся. Петр усмехнулся. Все и вся должны служить великому делу, даже любовь.
К нему подъехал фельдмаршал Шереметев, старик с усталыми, мудрыми глазами. В седле он держался тяжело: каждый толчок отзывался болью в его изъеденных подагрой суставах.
— Государь, — обратился он к Петру, — погода, право, немилостива. Лошади валятся. Люди ропщут. Может, дадим им передышку на денек? Встанем лагерем, обсушимся.
Петр резко повернул голову. Его темные, навыкате глаза впились в фельдмаршала остро, колюче.
— Передышку? — он почти выплюнул это слово. — Какая передышка? Время! Время сейчас наш главный супостат, а не погода. Каждый день промедления — лишняя сабля в руках у басурмана. Каждый час — верста грязи, которая встанет между нами и Днестром. Мы должны быть на том берегу прежде, чем река в полную силу пойдет. А люди… Люди мои все стерпят. Стойкие они, сможут.
Шереметев тяжело вздохнул, не решаясь спорить дальше.
— Донесения от Кантемира… Надежны ли, государь? Обещает он златые горы, и провиант, и фураж… Земля-то здесь, видишь сам, скудная.
— Надежны! — отрезал Петр. — Кантемир — муж ученый, он свой интерес понимает. Он ставит на победителя, а победитель здесь — я. Мы придем, и вся Молдавия поднимется. Ты вот о чем подумай, фельдмаршал: как мы будем принимать присягу его бояр. Пышно надобно, с музыкой, чтобы вся Европа слышала!
Пришпорив коня, он вырвался вперед, словно его несло навстречу славе. В воображении уже рисовалась картина: склоняются перед ним молдавские вельможи, трепещут турецкие паши, а новая южная граница ложится на карту Европы широким, уверенным мазком. Впереди, за пеленой снега и тумана, его ждал последний рубеж перед триумфом.
Перед ними был Днестр, живое, ворочающееся существо во всей своей дикой, необузданной мощи. Свинцовая вода несла громадные, серо-белые льдины, которые скрежетали, сталкивались, вздымались на дыбы и вновь тонули в пучине. Пробирающий до костей утробный рокот, стоящий над рекой, был страшнее вражеского барабана. О понтонах нечего было и думать — их разнесло бы в щепки за четверть часа.
— Государь, река гневается, — проговорил Шереметев, подъехав к Петру. Поежившись то ли от холода, то ли от дурного предчувствия, старик тяжело перекрестился, глядя на ледяной хаос. — Переждать надобно. Дня три, не боле. Поставим крепкий лагерь, иначе беды не миновать. Погубим людей и лошадей зазря.
Не отрывая взгляда от воды, Петр нервно теребил эфес палаша. Ждать. Опять ждать. Это слово отзывалось буквально физической болью. Ждать, пока весна окончательно вступит в свои права, дороги превратятся в болото, а весть об их походе долетит до турецких ушей. Нет. Не для того он гнал армию через всю распутицу, чтобы теперь сидеть на берегу. Его взгляд впился в изгиб реки, где течение, наткнувшись на отмель, нагромоздило гигантский затор. Целое поле из смерзшихся, спрессованных льдин, от берега до берега. Ненадежное, временное, однако все же — подобие моста.
— Инженеров сюда! — рявкнул он, поворачиваясь в седле так резко, что Лизетт под ним шарахнулся в сторону. — Живо! Тащить доски, лапник, все, что есть! Укрепить затор! Переправляемся немедля!
Шереметев открыл было рот для возражений, но, махнув рукой, отвернулся. Спорить с государем в этом его состоянии — все равно что пытаться остановить бурю голыми руками.
Закипела лихорадочная, безумная работа. По колено в ледяной воде солдаты таскали бревна, пытаясь укрепить шаткую ледяную преграду. Руки мгновенно коченели, пальцы не слушались, а унтеры с палашами наголо гнали их на лед. Лед трещал, ухал, оседал. Сухой, щелкающий треск, будто ломается исполинская кость, то и дело заставлял людей в ужасе отскакивать назад. Инженеры с длинными баграми стояли по краям, отталкивая самые крупные льдины, норовившие протаранить хлипкое сооружение. Первыми, осторожно пробуя каждый шаг, двинулась конница; под копытами их коней крошился и ломался лед. Молодой корнет из свиты Меншикова, гарцуя на своем аргамаке, слишком резко осадил коня. Лед под ним с чавкающим звуком провалился. Отчаянный, захлебывающийся крик, ржание лошади — и обоих тут же затянуло в ледяное месиво. Остальные же, стиснув зубы, пробивались вперед, не оглядываясь.
Переправившись с первыми отрядами гвардии, Петр уже стоял на молдавском берегу. Ноги вязли в мокром грязном снеге. Внутри кипело дикое, пьянящее возбуждение победителя. Получилось! Они обманули и реку, и время, и осторожного старика Шереметева. Его лучшие солдаты рисковали жизнью ради его воли, и эта жертва пьянила, усиливая триумф. Он обернулся, чтобы махнуть рукой, поторапливая оставшихся.
На ледяное поле выехали сани Екатерины. Внутри все оборвалось. Он же приказывал ей ждать, переправляться с основными силами. Но она, его Катенька, ослушалась — не могла оставаться в стороне, когда он рисковал.
Государя взяла гордость. Поистине императрица, его суженная.
Река взревела.
То был не треск — грохот рушащегося мира. Подточенный снизу ледяной затор не выдержал тяжести и распался с оглушительной силой. Гигантское поле, по которому двигались сани, откололось, превратилось в