Может водяной секундомер дал сбой, ведь группа Орлова не могла его нести в достаточно спокойном положении? Неужели не получилось?
Провал. Слово не прозвучало — оно родилось где-то в глубине сознания. Эйфория, пьянящее чувство всемогущества, которое я испытывал минуту назад, испарилась без следа, оставив после себя горький привкус разочарования.
Мозг лихорадочно заработал, перебирая точки отказа.
Первое — техника. Я сам собирал заряды, пропитывал смолой кожаные мешки, вставлял бикфордов шнур. Мог ли я ошибиться? Мог ли шнур отсыреть? Неправильно рассчитать время горения? Мысль о собственном, простейшем инженерном просчете мне абсолютно не нравилась.
Второе — люди. Орлов. Его отряд. Лучшие из лучших. Могли их заметить? Перехватить? Уничтожить? Перед глазами встала короткая, безмолвная схватка в темноте, хрип, бульканье крови… Я отогнал этот образ. Нет. Василь — профессионал. Он прошел со мной от Охтинского завода и шведской кампании до этой азовской авантюры. Он должен был пройти.
Третье, и самое страшное, — ошибка в самом замысле. А ведь я был так уверен, видел эту трещину, ахиллесову пяту в их броне, так же ясно, как сейчас звезды над головой. Что, если все это — мираж? Если моя гениальная догадка — лишь плод гордыни и самообмана? Что, если Орлов, добравшись до места, просто уперся в монолитную стену и сейчас где-то там, внизу, принимает отчаянное решение — отходить или погибнуть?
Осознание последствий заставляло нервничать. Без финального аккорда вся моя симфония — фарс, грандиозный, абсолютно бесполезный фейерверк, цена которого измерялась жизнями. Я взглянул на бой. В окуляре трубы, нацеленной на центральные ворота, молодой капитан Хвостов, которому я обещал следующее звание, свалился, сраженный пулей с башни. Его тело застыло, однако люди, не заметив потери командира, продолжали безнадежную атаку, имитируя штурм.
Опустив трубу, руки онемели. В горле встал ком. Образ упавшего Хвостова, его нелепо раскинутые руки, отпечатался в памяти символом моего фиаско. Погруженный в анализ собственных действий, я не сразу уловил за спиной посторонний звук — тяжелый скрип снега с грязью под сапогами. Резко обернувшись, я увидел как из темноты, без единого слова, материализовались тени.
Восемь фигур во главе с полковником Сытиным, окружавшие мой наблюдательный пункт плотным кольцом. Их движения были слишком слаженными для случайной встречи, явно заранее отрепетированный выход. Ждали моего провала?
Их лица, выхваченные из мрака неверным светом далеких ракет, не выражали страха, сомнения или гнева — просто холодная, мрачная уверенность людей, чьи худшие прогнозы сбылись. Им не было дела до моих расчетов и внутренней борьбы. Они видели то, что хотели видеть: грандиозный, бесполезный фейерверк, бессмысленную гибель солдат и молодого выскочку-бригадира, затеявшего этот балаган.
Кажется, я начинаю понимать что будет дальше.
— Фарс окончен, ваше благородие, — глухо произнес Сытин. Подойдя вплотную, он дохнул запахом вина. — Ваши потешные огни и дьявольские дудки не сработали. Вы устроили скоморошьи танцы, а не штурм.
Он обращался ко мне на «вы», и в этом не уважение к старшему по званию. Холодная, официальная формальность перед вынесением приговора.
— Это тактика, полковник, которая… — попытался возразить я, но он прервал меня властным жестом.
— Довольно! Я видел достаточно. Вы погубили сотню добрых солдат в бессмысленной атаке. Выставили всю русскую армию на посмешище перед басурманами. Поставили всех нас, — он обвел рукой своих молчаливых спутников, — на грань позора и полного уничтожения.
Его слова были несправедливы, правда в них содержалась некая логика человека, видящего только внешнюю сторону событий, и с его точки зрения, он был абсолютно прав. Я скользнул взглядом по его свите: артиллерийский подполковник с серым от злости лицом, капитан-кавалерист, крепко сжимающий эфес палаша. Все те, кого я отстранил, чьим опытом пренебрег.
— Этот балаган нужно прекращать, — продолжал Сытин чуть громче. — Пока еще не поздно спасти честь русского оружия и тех, кто остался. Пока турки, опомнившись от вашего представления, не пошли на вылазку и не смели наш лагерь.
— Полковник, вы забываетесь, — устало проговорил я, напоминая о субординации. — Я здесь командую. По приказу Государя.
— Государь далеко, ваше благородие, — усмехнулся Сытин. — А армия гибнет здесь и сейчас. И я не стану безучастно смотреть, как неопытный юнец, обласканный царской милостью, ведет ее в могилу.
Прямое объявление войны? Даже так?
Он оспаривал мое право командовать.
— Властью, данной мне и заботой о вверенных мне людях, я отстраняю вас от командования, — отчеканил он. — Ввиду вашей очевидной неспособности вести боевые действия и ради спасения армии.
Мятеж.
Открытый, наглый бунт младшего чина против старшего, облеченный в форму военной необходимости. Сытин действовал как бунтовщик, хотя и замазал это как «спасение». С другой стороны, в глазах тех, кто стоял за его спиной, он был героем, посмевшим бросить вызов зарвавшемуся фавориту. И любой военный суд, если до него дойдет, будет на их стороне, наверное. Они — старая кость, соль армии. А я — чужак, пришлый, с моими «дьявольскими» затеями. Мой авторитет держался на двух столпах: воле царя и успехе. И сейчас, когда царь был далеко, а успех обернулся пшиком, он испарился.
— Вы совершаете бунт, полковник. — Внешне я старался не подавать вида. — И вы знаете, чем это карается.
— Я спасаю армию, — отрезал Сытин без тени сомнения. — И любой суд, будь то человеческий или Божий, меня оправдает. А вот вас… вас осудят павшие души тех, кого вы погубили сегодня ночью.
Я не ответил — спорить было бессмысленно. Их решение было принято задолго до этого разговора. Мой единственный, призрачный шанс оставался там, у стен крепости. Снова повернувшись к Азову, я с отчаянной, иррациональной надеждой вглядывался в темноту. Секунда, еще одна. Может, шнур горит дольше, чем я рассчитывал? Может, Орлову понадобилось больше времени? Надежда — странное чувство, однако она была единственным, что у меня осталось.
Мое молчание и демонстративное пренебрежение они восприняли как неповиновение — как последнюю каплю.
— Похоже, ваше благородие не желает понимать по-хорошему, — с тяжелым вздохом произнес Сытин.
Его вздох послужил сигналом.
Раздался сухой щелчок, за ним еще один, и еще. Короткий смертельный аккорд восьми взводимых курков. Медленно повернув голову, я увидел направленные на меня тяжелые кавалерийские пистолеты. В пульсирующем свете ракет их вороненые стволы казались черными глазницами. Какая злая ирония. Меня собираются убить? И кто? Бунтовщики?
Угроза из условной стала абсолютной, физической, неотвратимой.
—