Дозволено ли нам еще предполагать, что существует во вселенной сила, достаточно злая, достаточно праздная, чтоб иметь в виду исключительно горе и изумление людей по поводу несбывшихся предположений и предприятий?
Пользовались также и третьей таинственной и господствующей силой, – идеей постоянного правосудия. Но, надо заметить, что этой идеей, собственно говоря, осмеливались воспользоваться лишь в худших произведениях, лишенных всякой заботы о правдоподобии и реальности. Утверждать, что зло необходимо и видимо наказано, добро же необходимо и видимо награждено в этой жизни, значит чересчур явно противоречить ежедневному элементарнейшему опыту; и вряд ли хоть один истинный поэт мог когда-либо найти в такой неосновательной и произвольной мечте точку опоры, необходимую для его работы. С другой стороны, если отложить до будущей жизни заботу о награде и возмездии, мы рискуем кружным путем вернуться в область божественного правосудия. Если, наконец, постоянное правосудие не неизменно, не постоянно, не неизбежно и не непогрешимо, то оно, не более, как доброжелательная и необыкновенная причуда судьбы; с этого мгновения, это уже не правосудие и даже не судьба, а только случайность, т. е. почти ничто.
Есть, правда, постоянное, весьма реальное правосудие – то, которое заставляет порочного, жестокого, зложелательного, несправедливого, нечестного человека быть нравственно менее счастливыми, чем человек добрый, справедливый, преданный, любящий, доброжелательный, невинный и миролюбивый. Это то правосудие, которое, как говорится, заставляет зло тяготеть к скорби с тою же уверенностью, как земля тяготеет к солнцу. Но тогда дело идет о внутреннем, весьма человечном, весьма естественном, весьма объяснимом правосудии и, если б мы изучили его поводы и последствия, то дошли бы неизбежно до психологической драмы, которая развертывается на сцене, где нет более глубокого заднего плана, защищаемого тайной, придающей событиям драмы или истории грандиозную и священную перспективу. Однако вопрос в том, законно ли создавать этот задний план, прибегая к понятию о неведомом, весьма отличающемуся от того, что царит действительно в нашей жизни?
XI
Так как мы говорим о господствующих идеях и тайнах, то остановимся особенно на различных формах, которые приняла и принимает ежедневно идея рока, потому что и в настоящее время рок служить последним объяснением того, что не поддается объяснению, и о нем не перестают помышлять истолкователи жизни.
Они постарались преобразить эту идею, обновить ее. Они пытались ввести в свои произведения сотню новых, сложных каналов, ледяные воды громадной мрачной реки, с берегов которой мало-помалу исчезли людские жилища. Немногие из тех, что сумели заставить нас разделить иллюзию, будто они придали жизни окончательный и серьезный смысл, – не сознали инстинктом высокой важности, которую сообщает деяниям людей всегда священная, не подлежащая ответственности, всегда извинимая сила Судьбы.
Рок является по преимуществу трагической силой, и едва он проникает в произведение, как на долю его приходится три четверти всей работы. Можно утверждать, что поэт, которому удалось бы открыть теперь в материальных науках, в неведомом, нас окружающем, или в нашем собственном сердце нечто равносильное древнему року, т. е. столь же неотразимую и столь же общепринятую силу предопределения, – мог бы написать наверно образцовое произведение. Правда, он нашел бы, вероятно, в то же время и ключ к великой, пожирающей нас загадке, а следовательно, предположению этому не суждено осуществиться в скором времени.
XII
Итак, вот источник, где почерпают поэты живую воду, которая должна очистить самые жестокие трагедии. Существует в человеке инстинкт, преклоняющийся перед роком; все роковое кажется ему торжественным, неоспоримым и прекрасным. Он хотел бы быть свободным, но в известных обстоятельствах лучше иметь возможность сказать себе самому, что не пользуешься свободой. Зложелательное и непоколебимое божество часто легче признается, чем божество, требующее усилия для устранения зла. Невольно человек любит зависеть от силы, которую нельзя сломить, и все, что теряет при этом наш тщеславный ум, приобретает тщеславное чувство, воображая себе эту громадную силу, внимательно следящую за нашими намерениями и придающую самым простым и понятным нашим поступкам священное и вечное значение. Наконец, рок все объясняет и все извиняет, отодвигая на достаточное расстояние в область невидимого или непонятного все, что трудно было бы объяснить и еще труднее извинить.
XIII
Таким образом пытались воспользоваться осколками статуи той ужасной богини, которая царила в трагедиях Эсхила, Софокла и Эврипида, и не один поэт обрел между ее разрозненными членами мрамор, необходимый для создания новой, более человечной, менее неограниченной и менее непостижимой богини. Отсюда извлекли, например, идею роковых страстей. Но для того, чтобы страсть являлась, действительно, роковой в сознательной душе, чтобы вновь выдвинулась тайна, которая оправдывала бы все ужасы, возвеличивая их и возвышая над волей человека, необходимо вмешательство Божества – или другой какой-нибудь бесконечной и неодолимой силы. Таким образом Вагнер прибегнул к любовному напитку в «Тристане и Изольде», Шекспир к ведьмам в «Макбете», Расин к оракулу Калхаса в «Ифигении», а в «Федре» – к особенной ненависти Венеры. Совершив отступление в сторону, мы очутились вновь в самом центре древней необходимости. Это отступление более или менее допустимо в драме архаической или легендарной, где разрешается всякая поэтическая фантазия; но в драме, которая захотела бы коснуться ближе современной истины, пришлось бы поискать иного вмешательства, которое показалось бы нам действительно неодолимым, чтоб оправдать преступления Макбета, ужасный поступок, на который соглашается Агамемнон и, быть может, любовь Федры, и сообщить им таким образом мрачное величие и благородство, которых лишены они сами по себе. Отнимите у Макбета проклятое предопределение, вмешательство ада, героическую борьбу против тайного правосудия, которое ежеминутно проглядывает во все скважины возмущенной природы, и главное действующее лицо станет только омерзительным и бешеным убийцей. Уничтожьте предсказание Калхаса – и Агамемнон покажется нам ужасным. Уничтожьте ненависть Венеры, и Федра будет только больная женщина, «нравственное достоинство» которой, сила противиться злу, стоит ниже требований нашей мысли и помешает нам по истине заинтересоваться ее несчастьем.
XIV
По правде сказать, современный зритель или читатель не может более довольствоваться ни одним из этих сверхъестественных вмешательств. Хочет он того, или нет, знает, или не ведает, в глубине своего сознания он чувствует, что ему не возможно серьезно к ним относиться. У него иное понятие о вселенной. Он не видит более определенной, упорной, ограниченной и придирчивой воли среди множества сил, действующих в нем и вокруг него. Если в жизни встретится ему преступник, то он узнает, что человек этот дошел