XV
Вот почему гораздо труднее теперь выставить в своем произведении и в особенности вывести на сцену крупные преступления и по истине трагические, разнузданные и жестокие страсти, ибо не узнаешь больше, где найти таинственное оправдание, в котором они нуждаются. А между тем, мы готовы еще и теперь, когда дело идет о таких преступлениях и страстях, допускать вмешательство рока, если только оно не чересчур явно недопустимо, до такой степени сильно в нашей природе стремление к таинственному оправданию, до такой степени мы убеждены, что в сущности человек никогда не бывает так виновен, как это кажется.
Правда, мы ищем этого оправдания только тогда, когда речь идет или о преступлениях, безусловно противных человеческой природе, или о несчастьях, по истине анормальных, не вызванных ни проступками, ни совершенными преступлениями, или же о несчастьях, испытанных существами более или менее достойными и во всяком случае сознательными. Нам трудно допустить, что необыкновенное преступление или несчастье могут иметь лишь чисто человеческую причину. Мы желаем, вопреки всему, найти какое-либо объяснение для необъяснимого, и нисколько не сочли бы себя удовлетворенными, если бы поэт явился и сказал нам: «Вот зло, причиненное этим сильным, сознательным, разумным человеком. Вот несчастье героя, разорение и скорбь праведника, трагическая и непоправимая несправедливость, жертвой которой является мудрец. Вы видите человеческие причины этих событий? Я не могу указать вам других, кроме, быть может, равнодушия вселенной к людским делам». Мы не были бы даже недовольны, если б ему удалось хотя дать нам почувствовать это равнодушие, показать нам его, если можно так выразиться, на деле; но, так как свойство равнодушия есть отсутствие действия, полное невмешательство, то это почти что невозможно.
XVI
Но будет ли речь идти о ревности Отелло, в которой нет ничего неизбежного, о несчастьях Ромео и Джульетты, которые нисколько не предопределены, мы свободно обойдемся без очистительного влияния рока и всякого другого объяснения. В другой драме, образцовом произведении Форда: «Tis pity she's a Whore», всецело построенной на кровосмесительной любви Джиованни к его сестре Аннабелле, автор приводит нас к краю пропасти, где мы привыкли требовать таинственного оправдания, если не хотим с негодованием отвернуться. Однако и здесь, после мгновения болезненного головокружения, мы обходимся без него. Дело в том, что любовь брата и сестры, если взглянуть на вопрос повыше, составляет преступление против нашей морали, но не против человеческой природы, и, во всяком случае, находит себе извинение в молодости и страстном ослеплении тех, кто его совершил. С другой стороны, убийство Отелло находит себе оправдание в том состоянии безумия, до которого Яго доводить своими махинациями наивного и доверчивого полуварвара, а Яго в свою очередь находит оправдание в своей несправедливой, но не беспричинной ненависти. Наконец, несчастья Веронских любовников объясняются неопытностью жертв и чересчур явной несоразмерностью их сил с теми, которые должны они были победить, ибо можно заметить, что нам жаль человека, вынужденного бороться с превосходными человеческими силами, но, если он падет в борьбе, то это нисколько нас не удивит. Нам и в голову не приходит обращать взоры в другую сторону, вопрошать судьбу и, если только он не пал жертвой сверхъестественной несправедливости, мы просто говорим себе: «Это должно было случиться». Нуждается в объяснениях лишь то обстоятельство, что катастрофа может случиться после того, как все предосторожности, которые мы только могли принять, были действительно приняты.
XVII
Таким образом, нам трудно постичь и допустить естественную и человечную возможность преступления, когда его совершает субъект, по-видимому разумный и сознательный. Трудно нам также постичь и допустить естественно объяснимые, непредвиденные и незаслуженные несчастья. Из этого можно бы вывести заключение, что нельзя поставить в театре – когда я говорю, поставить в театре, то употребляю, разумеется, сокращенное выражение, надо бы точнее сказать: заставить нас присутствовать так или иначе при происшествии, ни обстоятельств, ни действующих лиц которого мы лично не знаем, – итак, из этого можно бы вывести заключение, что можно показывать со сцены только несправедливости, проступки, преступления, совершенные личностями, не обладающими достаточным сознанием, или несчастья, переносимые людьми слабодушными, жертвами своих желаний, невинными, но непредусмотрительными, неосторожными и ослепленными. Этою ценою избежали бы мы навсегда необходимого вмешательства всего того, что переходит за пределы обычной психологии человека. Но подобное понятие театра совсем не соответствовало бы реальной жизни, где мы видим, наоборот, как люди вполне сознательно совершают весьма преступные деяния, а субъекты добрые, осторожные, добродетельные, справедливые и мудрые изнемогают под тяжестью необъяснимых невзгод и несчастий. Первые драмы, драмы бессознательных, угнетенных людей, конечно, интересуют нас и пробуждают чувство жалости, но истинная драма, доходящая до сущности вещей, серьезно стремящаяся к истолкованию важных истин, наша общая драма, словом, парящая над всею нашею жизнью, есть та драма, где сильные, сознательные и разумные люди совершают почти неизбежные проступки и преступления; это драма, где праведник и мудрец борются против всемогущих и несчастий, против сил, отнимающих бодрость у мудрости и добродетели; ибо зритель, как бы слаб и нечестен он ни был в действительной жизни, всегда считает себя в числе праведников и сильных; если же он смотрит на несчастья слабых и даже принимает в них участие, то никогда не ставит себя всецело на