XXIX
Однако, эта новая форма рока или рокового правосудия еще менее доступна защите, еще менее допустима, чем простая, беспримесная идея античного рока, которая оставалась общей и неопределенной, не пыталась ничего точно объяснять и могла, следовательно, применяться к большому числу разнообразных положений. Возможно, что в том специальном случае, который выведен на сцену Ибсеном, и есть нечто вроде случайного правосудия, как возможно, что стрела, пущенная в толпу слепым, попадет случайно в отцеубийцу. Но делать из этого случайного правосудия общий закон, значит еще раз злоупотребить тайной, ввести в человеческую нравственность элементы, которых в ней не должно быть, элементы, может быть, и желательные, и благотворные, если б они являлись представителями известных истин, но которые должны быть исключены, ибо не представляют никакой истины и чужды нашей реальной жизни. Мы знаем, действительно, что при настоящем состоянии нашего опыта невозможно открыть в явлениях наследственности хотя бы малейший след правосудия, т. е. самую хрупкую нравственную связь между причиной, которой является поступок отца, и следствием, т. е. наградой или наказанием сына.
Поэтам дозволено строить гипотезы и опережать некоторым образом действительность. Но часто случается, что, рассчитывая опередить, они лишь обходят ее, думая провозгласить новую истину, наталкиваются попросту на след отжившей иллюзии. В данном случае, для того, чтобы опередить опыт, пришлось бы, быть может, пойти еще далее в отрицании правосудия. Но, как бы мы на этот счет ни думали, для того, чтобы поэтическая гипотеза осталась законной и ценной, достаточно, чтобы ежедневный опыт не чересчур открыто ей противоречил, иначе она вполне бесполезна, весьма опасна и, если только заблуждение не совсем невольно, совсем не честна.
XXX
Что же вывести из всего предыдущего? Очень многое, если угодно, но прежде всего следующее: важно, чтобы истолкователь жизни наряду с теми, которые ее переживают, был в высшей степени осмотрителен в обращении с тайной и в допущении ее, и не воображал бы, что область, отведенная неизъяснимому, составляет необходимо все, что есть лучшего и великого в произведении или в жизни. Есть истинно прекрасные, в высшей степени гуманные и правдивые произведения, в которых почти всецело отсутствует «страх всемирной тайны». Не станешь великим, или достойным преклонения потому только, что будешь беспрестанно помышлять о неведомом и бесконечном. Идея непостижимого и бесконечного становится по истине благотворной только в том случае, если является неожиданной наградой разума, честно и безгранично преданного изучению постижимого и конечного; тогда скоро будет заметна значительная разница между тайной, предшествующей тому, чего мы не знаем, и тайной, следующей за тем, что мы уже изучили. В первой, как кажется, скрыто много скорбей; это потому, что им тесно в ней и они скопляются все на двух-трех чересчур близко лежащих друг к другу выдающихся местах. Во второй их, по-видимому, гораздо менее; поверхность ее обширнее, и на широком горизонте самые крупный скорби облекаются в форму надежд.
XXXI
Да, жизнь человеческая, во всей ее совокупности, довольно грустная вещь; и много легче, я скажу почти много приятнее говорить о ее огорчениях и выставлять их на показ, чем разыскивать ее радости и стараться доказать их ценность. Огорчения многочисленны, явны, неминуемы; радости, или, скорее, причины, которые вынуждают нас с известной радостью выполнять жизненный долг, кажутся редкими, мало заметными, непрочными. Скорби кажутся нам благородными, великими, преисполненными неопровержимой, отчасти личной, ощутительной тайны. Радости, наоборот, являются в наших глазах мелочными, эгоистическими, почти низменными. Однако, если рассмотреть повнимательнее, то каков бы ни был принимаемый ими на короткое время внешний вид, они всегда соприкасаются также с тайной, которая менее видима и осязаема лишь потому, что глубже и таинственнее. Жажда жизни или признание жизни, как она есть, пользуются, быть может, весьма вульгарными выраженьями, но повинуются в сущности, не сознавая того, или против воли, более обширным и сообразующимся с духом вселенной законам, чем стремление избегнуть житейских печалей или чем разочарованная мудрость, которая подтверждает их существование.
XXXII
Мы чересчур склонны описывать жизнь печальнее, чем она есть; это большая ошибка, но простительная в тот момент неуверенности, который мы переживаем. Нет для этого еще правдоподобного объяснения. Судьба человека по старому подчинена неведомым силам, из которых некоторые, быть может, и исчезли, но уступили место другим. Во всяком случае число действительно господствующих сил не уменьшилось. Пробовали различными способами объяснить действия и вмешательство этих сил, и, словно убедившись в несостоятельности большинства подобных объяснений перед лицом действительности, которая, не взирая ни на что, раскрывается мало-помалу, невольно возвращаются к той же идее Рока, чтобы в некотором роде подвести итоги неизъяснимому, или, по крайней мере, печалям неизъяснимого. Собственно говоря, вы ничего другого не найдете у Ибсена, в русском романе, в современной истории, у Флобера и т. д. (посмотрите между прочим «Войну и мир», «Сентиментальное воспитание» и прочее).
Правда, это не тот же точно античный Рок, ясно определенное божество (по крайней мере в понятиях толпы), упорное, непреклонное, беспощадное, слепое, но внимательное, – это рок более смутный, бесформенный, рассеянный, равнодушный, бесчеловечный, безличный, всеобщий. В сущности, это лишь временное наименование, приданное за неимением лучшего всеобщему, необъяснимому человеческому ничтожеству. В этом смысле можно допускать существование рока, хотя он ничего не объясняет и является только новым проявлением неизменной загадки. Но надо остерегаться преувеличения его роли и значения и отнюдь не воображать, что созерцаешь людей и события свысока и в окончательном освещении, что нечего уже искать помимо всего этого, потому что в известный момент чувствуешь в глубине души, сознаешь в конце всякого существования присутствие непобедимой и таинственной силы судьбы. Очевидно, что с одной точки зрения люди всегда будут казаться несчастными и всегда будут увлекаемы к роковой пропасти, потому что всегда будут они обречены на болезнь, непостоянство материи, старость и смерть. Если принимать во внимание лишь конец всякой жизни, то несомненно даже в самой счастливой и ликующей найдешь необходимо нечто роковое и жалкое. Но не будем злоупотреблять этими словами и особенно не станем пользоваться ими по беспечности, или из любви