Я и сам расчувствовался. Понимаете, ведь человек целую вечность не слышал такого чистого и правдивого слова. Говорю:
— Ну, брат парашютист, а ведь ты взаправдашний ангел, давай я тебя обниму. Завтра же утром расскажу обо всем нашему лесничему. Он от радости с ума сойдет.
А он отвечает, что лесничему лучше ничего не докладывать, держать язык за зубами, как он с неба свалился.
— Ты, — говорит, — разузнай, между прочим, по округе, нет ли где по хатам еще других «ангелов», тут их спрыгнул целый десяток: трое наших и семеро русских — и теперь они должны поскорей собраться все вместе, потому что их ждет большая работа.
Рышанек — этот негодяй, самый злостный браконьер в наших местах — наверняка был вчера ночью в засаде на зверя; он мог кое-что знать! Спозаранку я побежал к этому подлому человеку. Было около половины девятого, когда я ввалился к ним в хату. Жена его что-то варила на плите — на весь дом лавровым листом воняло. Она поглядела на меня так сердито, что у меня аж душа в пятки ушла. Его милость Рышанек еще валялся на перинах. Я говорю:
— Рышанек, проклятый ты парень, не запирайся! Ты был ночью в лесу?
Он нахмурился, нахал этакий, и гудит:
— Да вон там с Марьянкой в ягоднике!
— Не ври, ведь я тебя видел! — кричу я и показываю ему кукиш со злости, как мне по долгу службы положено. Стану я шутить со всяким мужланом, очень мне нужно!
— Ни черта вы не видели, Громек! Это перед вами в лесу ангелы небесные пронеслись!
Как только эти слова слетели у него с языка, я мигом понял, что я у своего человека. Что ни говори, когда дело касается дичи, нет хуже человека, чем Рышанек, но во всем остальном это парень порядочный и на него можно положиться. Вот я и говорю ему напрямик:
— Ангелов небесных я тоже видел, Рышанек, и из-за них-то я и пришел сюда!
Рышанек сел в постели, губа у него от волнения отвисла, но он тут же ее подобрал, сплюнул на пол и накинулся на меня как дьявол:
— Не городите чушь, лесник, оставьте ваши фантазии!
— Какие там фантазии! — отвечаю я. — У меня ведь тоже один из этих ангелов небесных прячется в хате!
Видели бы вы Рышанека! Он сразу соскочил с постели и прямо в штаны обеими ногами, будто драгун по тревоге; вцепился мне в куртку, чуть все пуговицы не пообрывал:
— Послушайте, Громек; ведь у меня их тут пятеро, один прямо на крыше у трубы приземлился.
Что же тут долго рассказывать? К вечеру мы с Рышанеком отыскали в чаще всех остальных. Десяток ангелов с автоматами, гранатами, взрывчаткой и вообще со всем ангельским снаряжением, как полагается. Пятеро жили у меня, пятеро — у Рышанеков, и кормились они тоже у нас… Люди добрые, ведь я сам начал давать советы этому окаянному Рышанеку, где ставить ловушки на зайцев, чтобы как-нибудь прокормить наших ангелов! Ребята эти были что ветер; шмыгали по нашим местам во все концы и домой возвращались поздно, под утро, когда петухи кукарекают. Утром, накануне рождества, этот Лойза, что приземлился на верхушке сосны, отвел меня в сторонку и говорит:
— Так вот, папаша, сегодня вечером мы идем раздавать подарки, но ты об этом ни гугу!
У меня ноги затряслись от волнения. Говорю:
— А что же такое, Лойзик? Елочки?
— Да, елочки. А главное, фейерверки, чтоб торжественнее было!
В половине пятого, едва стемнело, они исчезли из хаты. Лойза ушел последним. Он вернулся на крыльцо и шепнул мне, что если, мол, я хочу этот праздник увидеть, так незадолго до полуночи мне надо взойти на Чертов пик и полюбоваться оттуда на все это великолепие.
Ну понятно, ужин в этот вечер для меня был не в ужин. Когда я обгладывал заячью грудку в черной масляной подливке, у меня тряслись руки, и я то и дело поглядывал на часы. Жена ворчала, что никогда от меня путного слова не услышишь, а я сидел как на иголках. В половине одиннадцатого хватаю двустволку, говорю: «Жена, хоть и праздник, а служба службой», — и не успела она рта раскрыть, как я вон из хаты.
Ночь, скажу я вам, — только картину рисовать. Луна полная, небо чистое, морозец крепкий, снег весело похрустывает под ногами. И тишина… аж ушам больно! Забрался я на самую макушку пика — там у старых буков есть такая еловая поросль за камнями. Уселся на кучу хвороста, трубочку прочищаю, и тут мне вдруг в голову пришло: куда же это наши ребята все-таки отправились!
Но не успело все это толком улечься в моей башке, как вдруг слышу: хруп-хруп — хрустит снег в буках… и — гром тебя разрази! — в трех шагах от меня этот негодный Рышанек — не браконьер, а разиня! Ему бы вместо сапог лапки кошачьи, чтоб подкрадываться потихоньку, как злой дух. Очень уж я обозлился.
А он только засмеялся:
— Потише вы, Громек! У каждого свое дело…
И садится рядом со мной на ту же кучу хвороста. Ну, мое почтение, если выскочит на нас обоих лесничий, так его удар хватит! Браконьер с лесником вместе в полночь сидят в засаде на зверя! Но ничего не поделаешь. Ругаться с ним я не мог, этот дурень мне вообще не отвечал, уставился в сторону долины, будто хотел просверлить глазами ночную тьму. И я, понятно, тоже.
Когда мы уселись и затихли, честное слово, я услыхал, как у меня бьется сердце: тук-тук-тук-тук… Так громко, что, наверно, и Рышанек должен был слышать. Так вот, сидим мы; сидим час, еще полчаса; внизу, в Гарасицах, в Тманеве, на Белой горке, уже давно пробило полночь; мороз крепчает, только деревья потрескивают, и все ничего и ничего. Я уже превратился в ледяную сосульку… Каково же было тощему Рышанеку в его потертой куртке! Однако парень и глазом не моргнул, словечка не проронил, только весь в клубочек, как ежик перед лисой, свернулся, посасывает потухшую трубочку да слюну глотает.
На меня страх напал: вдруг с нашими ребятами что-нибудь приключилось? Там внизу, в деревушках, повсюду гестаповцы, на дорогах патруль на патруле, в Бржечковице полным-полно немецких жандармов… Я даже начал бранить себя, что отпустил ребят одних, не пошел с ними сам. Я ведь знаю каждую тропку, каждый кустик, все укромные уголки и