Неровной походкой, ровно и не знала она, куда ей надобно. А только дрогнула рука у Устиньи, сок березовый на землю пролился.
— Кто это⁈
Спросила Устинья, да сама свой голос и не узнала. Ровно карканье хриплое раздалось, разнеслось над поляной.
Раз в жизни она это лицо видела, глаза эти, и то, в полусумраке, почти в черноте, а памятны они ей больше материнского лица. Больше всего на свете.
Навеки в ее памяти лицо Вереи Беркутовой осталось.
Добряна головой покачала, вздохнула тяжко.
— Праправнучка моя, Верея.
— Верея…
— Горе у нас, Устя, мало того, что девка бессильной родилась, так она еще и разум терять начала, то в одну точку смотрит, то в припадке бьется, а что с ней такое, и понять не можем, ни семья ее, ни я, вот… попросила сюда привезти. Может, ты и посмотришь? Агафью бы, та в таком деле разбиралась. Или Велигневу я весточку дам…
— Не надобно Велигнева, — свой голос Устя не узнавала. Жгло под сердцем углями горючими!
— А коли не смотреть ее, она и года не проживет. Чудом до этих лет-то дожила, как сберегли еще! А и не сберечь… как проклятье на ней какое!
— Не проклятье. Правильно все.
Устя словно во сне шла, словно по облакам плыла, едва свой голос слышала. Двигалась, и знала, что правильно так-то будет.
Прошла по поляне, рядом с девушкой опустилась, та и головы не подняла. Что Устя ей, что сон дурной, все едино. Спит она, и сны видит тяжелые, черные, муторные…
— Погляди на меня, Верея Беркутова.
Ахнула Добряна.
Потому что вскинула ее внучка голову, повернулась к Устинье, ровно плетью огретая… не бывало с ней так-то никогда! Ее и плетью-то ударишь — не шелохнется, был случай.
А теперь что?
Друг против друга на коленях женщина — и девушка, стоят, глаза в глаза, смотрят…
— Возьми, Вереюшка, по доброй воле отдаю…
Устя руку протянула, руки Вереи коснулась.
Та липкой была, вялой, безвольной, но только до прикосновения. Стоило их пальцам сомкнуться, Верея так вцепилась — клещами не разожмешь! Оторвать только с рукой получится.
А черный огонь, который под сердцем Устиньи горел все это время, вдруг вспыхнул яростно, вперед рванулся, в пальцы ее перетек — и через них — к Верее.
Устю невольно в крике выгнуло… мамочки, больно-то как!
А только и Верея кричала истошно, от боли немыслимой, и глаза ее черным огнем полыхали, силой яростной, сбереженной да возвращенной.
Для них-то вечность прошла, а на деле, может, пара секунд, упали и Устинья и Верея на траву зеленую. Устя кое-как выдохнула, к себе прислушалась…
— Ох!
Под сердцем, там, где черный огонь она чуяла, яростный, безудержный, теперь тепло и хорошо было. Как пушистый клубочек свернулся, родной и уютный, светлый да тепленький. Теперь-то Устя точно знала, ее это сила. Только ее, оставшаяся, родная, может, и не свернет она гору, и человека не убьет, да ей уж и не надобно. Хватит на ее век.
Вот это и произошло в темнице.
Верея все отдала, жизнь и душу, смерть и посмертие, силу и волю вложила, а человек ведь в такие минуты Богам становится равен и божественной мощью наделен. А Верея еще и последней из рода своего оставалась.
Все она отдала, а что осталось — то за Устинью зацепилось.
Душа, наверное. А может, и часть силы ее…
Они и горели, и бушевали неистово, потому как нрав у Вереи был, что тот огонь. Потому и определить силу Устиньи не мог никто, потому и чувствовалось, что умирала она.
Не ее та смерть была, Вереина. Или и ее тоже?
Что уж сейчас о том думать? Главное, вернула все Устинья, свой долг отдала. И смотрела почти счАстливо, как Верея оглядывается, как руку к груди прижимает…
— Мамочки! Где я⁈ Что со мной⁈
Как в изумлении опускается на колени рядом с ней Добряна.
— Вереюшка, внученька…
— Бабушка? Я тебя помню… Добряна. Правильно ведь?
— Девочка… — и волхва всхлипывает, и обнимает внучку свою, и радуется искренне. И разуму ее, и тому, что видит в ней.
То Верея была ровно кувшин пустой, глиняный, темный, потрескавшийся. А сейчас…
На глазах у Добряны чудо происходило. Верею словно поток силы заполнял. Искрящейся, чистой, вдохновенной силы Живы-матушки! И становился глиняный сосуд хрустальным, и огонь в нем горел такой, что хоть ты на скалу ставь вместо маяка! Да с такой-то силой… тут и Велигнев за голову схватится! Она ж…
Она горы пальчиком свернет! Моря осушит!
— Устинья! Как же это…
— Правильно все. Более, чем правильно.
— И ты… ты изменилась тоже! Сила твоя изменилась!
Устя только руками развела.
— Мы с Вереей теперь как сестры кровные. Наверное…
— Устинья Алексеевна… государыня.
Верея руку протянула, улыбнулась. Не так, как в темнице улыбалась, безумно, яростно, мести желая. А как дети малые.
Чисто-чисто, ласково и весело.
— Получилось у нас ведь все. Правда же?
— Получилось, Вереюшка. Ты… помнишь?
— Сила помнит. Ты помнишь… благодарствую, государыня Устинья Алексеевна, век не забуду.
— И я, Вереюшка. Сестрица названная…
Верея кивнула.
Да, сколько Устя ее под сердцем носила, поди…
— Я тебя, пожалуй, и матушкой назвать могу, благодаря тебе как родилась я во второй раз.
Обменялись они улыбками лукавыми, поглядела на них Добряна, да и промолчала. Ни к чему.
Пусть оно между ними и Богиней будет. А ей и того достаточно, что внучка жива-здорова! Да какая!
Будет, кому Рощу передать, когда ее черед придет!
А уж когда вовсе далеко смотреть… хорошо, когда волхва и государыня дружат. Надежно так-то. Правильно.
И роща зашелестела ласково, подбадривая и одобряя свою волхву.
Расстилается полотно Богини-матушки, бегут по нему разноцветные нити во все стороны, то одна, то вторая сверкнут искрами, вот выпятилось оно узлом некрасивым, а потом ровно волна по нитям пробежала — и снова ровно все. Вернулась сила к истокам своим.
Все правильно. Стоит навеки Росса, и стоять будет. И будут по ней волхвы ходить, и будут чудеса на земле росской твориться, и не бывать на ней злому ворогу. А кто придет, тот свою смерть и найдет.
И улыбаются тихонько Боги.
Век стоит Росса — не шатается, и века простоит — не пошатнется!
Честь и слава вовеки!
Мои любимые читатели!
Мы с Музом просим у Вас маленький перерыв.
Т. е.