Не оттуда ли ненависть Ксюхина? Когда б Устинья такое узнала, она б тоже не простила. Никогда не простила. Чтобы мужчина тебе голову морочил, а сам другую любил? Такое не простишь, не забудешь.
Но Устя-то в чем виновата?
А в том, что на свете есть, так-то.
Вспомни, Устя, монастырь. И девчонку-трудницу, которую мать во всем винила. Когда б не дочь первой родилась, а сын, муж бы и не выпил на радостях, не оскользнулся бы в сугробе, не ударился б головой и не замерз. Не пришлось бы горе мыкать…
Чем тут дочь виновата?
Тем, что дочерью родилась, не сыном. Такую жизнь несчастной девчонке устроили, что та лишь в монастыре и успокаивалась.
И Ксюха так же… хоть и невиновна Устя, а достанется ей и за себя, и за Михайлу. А делать-то что?
С Аксиньей поговорить? Объяснить, что не нужна она Михайле? А как? Что сказать, чтобы сестрица поверила? Кроме крика и лая пустого ничего и не получится. Не поверит она, потому что верить не захочет.
С Михайлой поговорить?
Даже если время выбрать, если получится с ним увидеться, кто сказал, что прислушается он? Ему ж в этой жизни только деньги и власть нужны, он к ним лезет, и хватка у него мертвая. И не нужна ему Ксюха будет, а не отпустит. Разве что Устя еще в его паутине запутается.
И…
Не сможет Устя пока с ним поговорить. Не выдержит.
Закричит, в морду вцепится…
Ни к чему.
А делать-то что? Или ничего не делать? Пусть идет, как получится? Что Михайла сейчас сестре сделает? Да ничего, разве голову заморочит!
Что Устинья ему может сделать, сказать?
Опять ничего.
Остается только ждать. А чего дождется — Бог весть. Может, бабушка приедет, хоть что прояснится? Скорее бы…
* * *
Боярина Ижорского Михайла в лицо давно узнал.
А вот что боярин на него внимание обратил… стоит посреди коридора, в три дня на коне не объедешь. Грузный, неповоротливый…
— Ты, что ли, Ижорский будешь?
— Я, Роман Феоктистович.
— И меня знаешь? Откуда?
— Я тебе, боярин, в родню не набиваюсь. Своя есть. А только любопытно было, вот и посмотрел.
Боярин нахмурился. Что рядом с царевичем какой-то Ижорский находится, он знал. Да сколько их? Пятый сын, седьмого сына… там поди, разберись, кто кому и кем приходится. Общая кровь есть, может, капля. А может, и того уж нет.
— Посмотрел, значит. Ладно. Хоть и дальнее родство между нами, а все ж ты Ижорский. Случится что — заходи. Может, и помогу.
Михайла поклонился, поблагодарил, как положено, и получил одобрительный взгляд от боярина.
Мол, старайся. А там и за Ижорских словечко замолвишь. Или мы за тебя, кто ж знает?
Боярин ушел, а Михайла стоял, дух переводил и радовался.
Бедных родственников никто знать не захочет. А коли уж Михайлу признали… значит, дела у него пока хорошо идут! Теперь удержаться бы, да дальше продвинуться…
А вдруг получится?
У Михайлы была цель, и он шел к ней. Устя… его ангел с серыми глазами… ты подожди немножко, я всего добьюсь!
* * *
Дни бежали, словно быстрая река.
С Аксиньей Устя так и не решилась поговорить. По хозяйству распоряжалась, матери помогала, платья шила…
В храм ходила обязательно.
Вот и сейчас…
Служба шла своим чередом. Да только к Устинье потихоньку подошла женщина. Вроде как обычная тетка, в темном простом сарафане, в темном платке замотана. Кто она? Любой из верующих поглядит, да и плечами пожмет. Ничего особенного. Такие женщины встречаются при каждом храме.
Чем они занимаются? Да пожалуй, что и всем. Чистоту наводят, облачение в порядок приводят, свечи лепят, просфоры пекут… работницы? Трудницы?
Иногда живут при храме, иногда с утра приходят, а потом к себе домой уходят. Всяко бывает. Устя и таких навидалась. Иногда они послушание принимают, иногда просто помогают, а когда и свою выгоду ищут.
Подошла, посмотрела из-под черного платка.
— Ты ли боярышня Устинья, дочь боярина Алексея?
— Я.
— Пойдем со мной. Видеть тебя хотят.
Устя глазами на мать показала. Мол, я не сама по себе, с матерью и разговаривайте.
Женщина усмехнулась краем губ, подошла к боярыне и тихо что-то шепнула. Боярыня аж дернулась. Оглянуться хотела, да женщина головой качнула.
Потом опять к Усте подошла.
— Куда идти?
— Вверх. На хоры.
Устя кивнула, да и за женщиной пошла. Кто другой бы удивился, а она даже бровью не повела. Потому как знала она эту женщину.
Хорошо знала.
Боярыня Раенская это.
Варвара Симеоновна. Жена Платона Раенского. И царицына постоянная наперсница. Только вот у Усти на нее зла не было.
На свекровь было.
А Варвара… как-то так получилось, что впрямую она с Устиньей не сталкивалась, зла они друг другу не делали. А когда единственный раз Устя с той поговорила, оказалось, что и у Варвары положение не лучше. Муж приказал — она и делает. А самой страшно до ужаса.
Возле трона всегда смерть.
То и оправдалось. Не дожила Варвара до заточения Устиньи в монастырь, раньше жизнью поплатилась. Убийцу так и не сыскали.
А может, и не искали. Тогда и Платона зарезали.
Забрались на подворье грабители, да в боярские покои влезли. Боярина пытали, мучили, боярыню сразу прирезали.
Царица уж померла к тому времени. А Фёдор себя тогда странно повел. Разве что плечами пожал, мол, случается. А следствие и само заглохло.
Почему так получилось?
Устя за боярыней шла, а сама и думала. Мог Фёдор что-то знать? Или может, по его приказу к Раенским пришли? Но что такого было у Платона? Или что он знал такого? В палатах ничего не скроешь, слух ходил, пытали боярина страшно, глаза выкололи, уши отрезали, боярыню хоть сразу убили, а вот Платона Раенского не пощадили тати. Остался б жив — о смерти бы, как о милости просил.
Может, Варвару расспросить? Ежели получится?
При царице она просто на посылках, мало ли, что понадобится боярину передать, или какое поручение выполнить. Своей воли у Варвары и нет, она за блага для детей своих, считай, расплачивается. Но ведь что-то она знать должна!
А захочет ли рассказать?
Видно будет!
А пока…
Устя и не удивилась, и не задохнулась, когда к ней оборотилась та, кого она бы век не видела.
Царица Любава Никодимовна. Ее бывшая — будущая свекровь.
* * *
В молодости царица была красива, и сейчас,