— Отмолю.
И губы скользнули еще ниже, вызывая довольный мужской вздох.
Ладно уж… семь грехов — один храм. И то… отмолим!
* * *
— Велигнев, я не просто так к тебе пришла. Разговор у меня есть.
— Слушаю, Агафья. Или тебя иным именем назвать?
— Называй Агафьей. Привыкла я, среди людей живу. Это ты в чащу ушел…
— Разве ж от тебя уйдешь? Ты и под землей разыщешь, коли надобно.
— А не было б надобности, я б сюда и не полезла. Ты меня послушай, Велигнев. Я не просто так пришла, я с другими поговорила. Пятьдесят лет назад в Россе было сто двадцать две священные рощи. Тридцать лет тому — восемьдесят шесть. Сейчас — сорок две. Не страшно тебе? Богиня ответ дала. За эти годы к ней пятьсот двенадцать душ ушло. Не простых, а НАШИХ. А всего-то нас хорошо, если тысяча наберется. И эти пятьсот смертей — они не от возраста, не от болезни. Это те, кого огнем и мечом извели, ядом и коварством.
— Агафья… всерьез ли ты?
— Смеяться будешь, я тоже не замечала. Как в тумане жила. Внучка у меня в силу вошла, я ее обучать начала, а она спрашивать. А как ответы я нашла, так и сама задумалась. Что происходит, Велигнев? Тебе многое ведомо, кто это может быть?
Обманчиво скромная пара.
Старушка в простом тулупчике и платке — и старик в одной телогрейке поверх холщовой рубахи, в портах полотняных, в лаптях. Даже без шапки, седые волосы в разные стороны торчат. Никакой в нем благостности, никакого величия.
Пока в глаза не поглядишь — и не поймешь, с кем столкнулся.
А как посмотришь…
Глаза у Велигнева голубые.
Ясные-ясные. Словно безоблачное летнее небо. Чистые и спокойные.
Только вот Агафья точно знала, не просто так его Велигневом прозвали. Вот и сейчас… голубые глаза начинали медленно темнеть. От зрачка — и все дальше, дальше, словно тучи на небо сходились.
— Не знаю я. Не думал. А ведь права твоя внучка. И еще кое-что случилось недавно, ровно мир дрогнул…
— Когда, Гневушка?
Велигнев время назвал, подумала Агафья.
— А мне в то же время Жива-Матушка приснилась, повелела к Устинье ехать.
— Неспроста это.
— Но… не моя ж внучка тут виной? Я ее силу видела, не злая она…
— Понятное дело. Но как-то причастна она к происходящему, не поговори ты с ней, и ко мне бы не пришла, верно?
— Верно, Гневушка.
— Может, и еще что хорошего от нее будет. Сейчас мы хоть задумались, что враг у нас есть, искать его надобно…
— Будешь искать, Гневушка?
— Время мне на то потребуется. Буду спрашивать, буду ответа ждать. Сама знаешь, в сказке все просто. Крикни — и сбегутся птицы-звери, и ответят на все вопросы. В жизни так не получится, чудес не будет.
— Мне и не чудеса нужны, а ответы.
— Ответов подождать придется.
— Подожду я, сколько надобно.
— Ну коли так… через месяц вернешься. Что узнаю — расскажу.
— Вернусь.
Велигнев и не сомневался. Еще как вернется.
А и правда — почему никто не видел? Не замечал?
Как глаза всем отвели. И бежит, бежит по спине холодок. Неуж кто-то старую веру изводит? Свою насадить хочет?
С тем волхв в святилище и отправился. У него своя дорога, у Агафьи своя. Не друзья они, да сейчас всем крепко стоять надобно, плечом к плечу. То-то ему ночью стена огня снилась, накатывает, лес поглощает, корчатся в огне белые стволы берез, темнеет кора…
Невольно руки в кулаки сжались.
Не допущу!
Сам костьми лягу, но веру отцов и прадедов отстою!
И где-то в вышине звонко и яростно прокричал сокол.
* * *
— Просыпайся, боярышня.
Устя из сна вынырнула не сразу. Глаза открыла…
— Настасья?
— Ты про сестру спрашивала. Там они, на сеновале.
Большего Усте и не понадобилось. Сарафан натянула, в платок завернулась — и за Настасьей. Уже на полдороге опамятовала.
— Настя, ты можешь меня к щели проводить? Где ты сама подслушивала? Посмотреть хочу, кто и как. Шум поднять легко, отмыться трудно…
Настасья кивнула.
И то… ежели сейчас пойдет боярышня на сеновал, кто знает, чем дело кончится? Ночь-полночь, да ведь не все спят! Первый шум, и сбегутся люди, а что потом-то? Ой, не порадуется боярин Заболоцкий скандалу. Девок своих, может, и простит, а Настасью точно засекут насмерть.
Так что сеновал они обошли — и с другой стороны, туда, где в задней стене сарая было окошко. Небольшое, сено ж проветривать надо!
И невысоко оно. Ежели бревнышко подставить, как раз к окошку ухом достанешь.
Устя и прислушалась.
— … тоскую я.
— Ксюшенька, сокровище мое, нельзя нам покамест. Вот во дворец с сестрой отправитесь, там чаще видеться будем.
Устя чуть с бревнышка не упала. Спасибо Настасье — поддержала, не дала шею свернуть.
Михайла.
Ах ты ж погань подколодная! Змей ядовитый! Нашел куда заползти, пролез-таки! И Ксюхе наивной голову морочишь! А она и тает, растекается! Вот, жалуется, что тяжко ей… что⁈
Ах ты, поганка! Это я-то тебя обижаю и утесняю⁈
Ну, подожди ты у меня! Косу выдеру!
Устинья аж кулаки сжала. Сейчас бы сарай крУгом обойти, да и в дверь. А там…
Михайлу — вилами, Ксюху за косу выдрать, коли не понимает, дурища, чем играет! И ведь лепечет… неуж сама не слышит? Играют с ней! Просто играют! Как с котенком месячным!
У нее-то голосок влюбленный, а Михайле скучно. Едва не позевывает.
Нельзя шум поднимать. Нельзя.
Оставалось стоять и слушать. И Ксюхины жалобы на злобную-вредную Устинью. И Ксюхины рассказы про их семью… да что ж ты делаешь-то дуреха⁈ Ты ж чужому человеку такое рассказываешь, что и близким лучше не знать! К чему ему дела отцовские? К чему ему боярин Раенский?
Так бы и треснула чем потяжелее!
А Михайла выспрашивает, интересуется… ведь не просто так!
Нет.
Нельзя ей дольше тут находиться. Не выдержит она, сейчас к двери ринется, да в глаза негодяю вцепится. И не оторвут.
Развернулась Устя, да и к себе, обратно.
Настасье три рубля отдала, поблагодарила, на лавку легла… у самой сна ни в одном глазу.
Михайла.
И Ксения.
Неуж и тогда он сестренке голову морочил? А ведь мог! Еще как мог!
И заморочить, и влюбить в себя, и…
И всю жизнь, как он сам