— Как платье-то жалко, государыня. Это не отчистишь, сливки в чай наливали свежие, это только перешивать придется. Уж больно некрасиво выглядит, как засохшая кровь.
А оно и правда так выглядело.
Чай красновато-коричневый, да молоко еще оттенок разбавило. Вот и получилось ржавое пятно, некрасивое….
— Ах ты…
Марина еще одно ругательство выплюнула — и за дверь вылетела. Переодеваться.
А может, еще и чаем ее ошпарило. Хотя это уже неправда. Он не такой горячий. И молоко разбавило. Оххх.
Фёдор руки протянул, Устинью за плечи взял.
— Устенька моя… красавица…
— Царевич, я не холопка какая, меня в углу зажимать!
— Не холопка, конечно. Боярышня… царевной будешь. А хочешь — царицей? Все для тебя сделаю, только не противься… ты мне как воздух нужна, жить без тебя не могу, дышать не получается…
И выглядел Фёдор при этом так… Устя даже встревожилась. Лба его коснулась.
А ведь и правда — вид ошалелый.
— Да здоров ли ты, царевич?
— Не знаю. Только о тебе думаю, едва два дня эти прожил… как до отбора доживу — не знаю… обними меня, Устяша! Устенька моя…
Устя задрожала.
Еще шаг, еще движение, и она…
Она с собой не совладает.
Но — Фёдор не успел шелохнуться. Дверь наново открылась.
— Отпусти боярышню, братец. Непотребное творишь!
Когда б на Фёдора ведро воды вылили, и тогда б он так не подскочил.
— Брат⁈
Устя развернулась, поклонилась в пол.
Лицо спрятала. Хоть ненадолго. Хоть пару секунд. Не ждала она…
— Государь.
— Поднимись, боярышня. Посмотреть на тебя хочу.
Устя уже с лицом кое-как совладала. Выпрямилась, в глаза ему посмотрела.
Тоже серые.
Только у Устиньи глаза прозрачные, словно ручеек на камнях. А у царя темные, грозовые, с примесью синего. И в самой глубине их, вокруг зрачка — золото. Ровно молнии проблескивают.
Волосы темные, потемнее каштана спелого, плечи широкие, а лицо спокойное и доброе. И усталое… круги под глазьями синие. В каштановых кудрях всего несколько нитей седых… Устя его совсем таким и помнила.
Другого вспоминать не хотела.
— Вот ты какая, боярышня Устинья.
А Устя и рта раскрыть не могла.
Хотелось шаг вперед сделать, ладонью лица его коснуться, губами усталость стереть.
Вернулась я, Боренька.
К тебе вернулась. А ты меня и не знаешь, и не любишь, и раньше не видывал. Ты покамест жену свою любишь, не меня…
А я…
В тот раз я тебя только на отборе своем увидела. И вдохнуть не могла. Влюбилась в миг единый…
А ты только на Маринку и смотрел, других не видел, не хотел видеть. А она… она по сторонам поглядывала.
Не стоит она тебя, и никто другой не стоит. И я наверное… только вот я тебя люблю больше жизни своей, больше смерти. А ты меня — нет.
— Одобряю, Фёдор. Когда жениться решишь, благословлю.
— Благодарствую, брат.
— А ты, боярышня, что скажешь? Порадовал я вас?
Устя сама себе удивилась. Она еще говорить может? Может ведь? Правда?
— Ты, государь, всех порадовал. Брата своего, родителей моих, вдовую государыню. А меня спрашивать никто и не будет, девке ведь своего ума не полагается.
— Не люб тебе мой брат?
А брови сдвинуты, но только для вида. Устя точно знала — не сердится. Сколько раз подглядывала, как царь государственными делами занимается, с боярами говорит, послов принимает. Все его выражения узнавала. И это тоже. Весело ему, любопытно. Не встречалось ему такого ранее.
— Ему отвечала, государь, и тебе отвечу. Любить того, кого не знаешь — это как в сказке. Вот там и жар-птицы, и царевичей с первого взгляда любят. А жить-то мне не с красной шапкой, не с сафьяновыми сапогами. Жить с человеком, а я его и не знаю.
— Разумна ты, боярыня. Не по годам разумна. Вот вы с Фёдором и встретились, чтобы получше друг друга узнать, верно ли?
— Государь, не гневайся за дерзость. А только я с любимым хочу жизнь прожить, детей ему рожать, стариться вместе. Можно ли с единого взгляда понять — твой это мужчина или нет? Живой ведь человек, не картинка лубочная.
— Правильно говоришь, боярыня. Хорошо же. Приходи сюда, в палаты, встречайтесь с Фёдором. И помни, брат, руки при себе держи. Редко мне такие разумницы встречаются. Чтобы и говорила спокойно, и не тряслась, как хвост овечий.
И снова язык быстрее разума распорядился.
— Неуж ты, государь, испуганным овцам на хвост смотрел?
Борис на Устю посмотрел удивленно. А потом понял — и захохотал. Весело и звонко, совсем как мальчишка. Фёдор сообразил позднее, и к брату присоединился. Едва отсмеялись, болезные.
— Я тебе, боярышня, отару подарю. Полюбуешься.
— Государь, так мне их и пугать-то нечем.
Давно эти стены такого смеха не слышали. А на пороге соляными столпами стояли вдовая царица Любава и боярыня Евдокия. И глазами хлопали, как две совы.
Не видывали они такого.
Не предполагали даже.
* * *
— Устя, что ты царю сказала, что он отца твоего к себе пригласил?
Устя только вздохнула.
Что сказала?
Про овец мы побеседовали, маменька.
А еще…
ОН заинтересовался.
Ему впервые за долгое время весело и интересно стало, а это для него важно. Сам он говорил, что нет у него в жизни радости. В детстве была, а потом как отрезало. Заботы навалились, придавили…
Когда ушло?
Куда делось?
Да кто ж его знает… а сейчас он на миг ту радость ощутил. И еще захочет.
Фёдор тоже доволен был. Опасался он решения брата. Сказал бы государь — нельзя, так Фёдор и дернуться бы не посмел. А вот Борису никто и ничего запретить не мог. Не тот характер.
Разные братья, совсем разные.
Говорят, Борис на государя Сокола чем-то похож, но Устя точно не знала. Портретов не сохранилось, давно дело было.
Может, где в палатах, в тайнике… ей не показывали. Но что похож — говорили.
А как это матушке разъяснить? Может, и не надобно?
— Маменька, так ежели свадьба состоится, отец и к царю вхож будет. Как не поглядеть заранее? Может, отца и к месту какому приставят?
— Хорошо бы, Устяша. Чай, справится он с любой службой?
Устя пожала плечами.
ТОГДА не справился. Расслабился, проворовался, с места его погнал Фёдор. Может, и сейчас отец не справится. Очень даже запросто.
Он и на подворье-то не слишком хорошо распоряжается, как новую девку