По сказанию Захарии, архиепископ Серафим распределял Богородичную молитву по пятнадцати главным событиям из жития Царицы Небесной: Рождеству, Введению во храм, Благовещению, встрече с матерью Иоанна Предтечи Елизаветой, Рождеству Христову, Сретению, бегству в Египет, Преполовению, чуду в Кане Галилейской — первому из сотворенных Христом, Воскресению, Вознесению, Сошествию Святого Духа, Успению Богоматери и, наконец, посмертному принятию в небесную славу. При этом одновременно представлял в умном делании и весь дольный мир — так, вспоминая о Рождестве Приснодевы, молился также о всех матерях, отцах и детях. Каждое десятое обрадование он сопровождал еще собственными словами, которых не открывал никому, кроме Господа Бога.
Обративший на эти свидетельства внимание отец Николай Н. вспоминал также, как однажды посмотрел свежим оком на странный узор, покрывающий знаменитую церковь Вознесения в Коломенском. Не так давно при реставрации, кстати, была обнаружена проставленная строителями на капители пилястры дата «1533», записанная арабскими цифрами и в отсчете не по принятому тогда на Москве счислению с сотворения мира, а от Рождества Спасителя — то есть это писала рука западного христианина. Между прочим, это как раз время действия большинства чудес «Звезды». Так вот, диакон Николай, по первому образованию архитектор, взял да попросту пересчитал количество звеньев узора, как бы спадающего от креста по шатру в виде четок. Их оказалось ровно сто пятьдесят.
И все же объяснить удовлетворительно для ученого разума, почему именно Казанская икона, куда менее внешне взрачная, нежели ее знаменитые предшественницы, заняла в народном почитании место «первее» всех их, затруднительно. Зато можно это вполне наглядно показать.
Сперва об отечественной художней словесности. Собирая в самом конце года в последнем дарованном на знакомство приходе схваченные низовыми заморозками зимние опята — это такой род незлобивого к северным непогодам растения, что способен родиться чуть ли не в декабре хотя прихваченные льдом стебельки его слышно звенят при отломке, нужно было еще сносить дождь сыпавший взамен (ведь за всякое даже мелкое удовольствие чем-то надо расплачиваться) так называемых лосиных вшей — некоего скрещения паука с мухою, на самом деле не кусающихся, но крайне противно застревающих в волосах. И тут —откуда бы вдруг память пробудилась? Да сразу вереницей
Душа хотела б быть звездой,
Но не тогда, как с неба полуночи
Сии светила, как живые очи,
Глядят на сонный мир земной,—
Но днем, когда, сокрытые как дымом
Палящих солнечных лучей,
Они, как божества, горят светлей
В эфире чистом и незримом.
Это Тютчев около 1830-го. А вот продолжение: пусть вздрогнет тот, кто почитает его созданием чуть ли не Врангеля или слыхал, что адмирал Колчак пел эти строки в ночь накануне несудной казни — последнее вполне достойно вероятия. Но только сочинил сии строки напрочь позабытый Василий Павлович Чуевский, про коего даже академическое современное издание кратко гласит: годы жизни не установлены.
Гори, гори, моя звезда,
Гори, звезда приветная!
Ты у меня одна заветная,
Других не будет никогда.
Сойдет ли ночь на землю ясная —
Звезд много блещет в небесах,
Но ты одна, моя прекрасная,
Горишь в отрадных мне лучах.
Звезда надежды благодатная,
Звезда любви волшебных дней,
Ты будешь вечно незакатная
В душе тоскующей моей.
Твоих лучей небесной силою
Вся жизнь моя озарена.
Умру ли я — ты над могилою
Гори, гори, моя звезда!
И, наконец, третий голос, 1868-му откликающийся из полувековой будущности — Ивана Бунина:
Где ты, звезда моя заветная,
Венец небесной красоты?
Очарованье безответное
Снегов и лунной высоты?
Где молодость простая, чистая,
В кругу любимом и родном,
И старый дом, и ель смолистая
В сугробах белых под окном?
Пылай, играй стоцветной силою,
Неугасимая звезда,
Над дальнею моей могилою
Забытой Богом навсегда!
Это — изгнание, оборотившееся бегством в Египет, ибо подлинному Слову непременно суждено воротиться в Дом Премудрости.
…Так что отнюдь не впусте среди невероятно точно сбывшихся предсказаний святого Серафима — про то, что мощи его будут перенесены из мужской Саровской пустыни в основанную им женскую Дивеевскую обитель, или о пении Пасхи середи лета, — было и такое, что в захолустном этом селе будет целых два храма Казанской Богоматери. При его жизни здесь стояла всего одна церковь этого во-имени, причем вне ограды, под самыми стенами, и считалась приходскою. Однако батюшка запрещал называть ее таковой, говоря, что она со временем сделается монастырской, а вторая Казанская, мирская, будет в другом месте. Так и вышло: в 1927-м закрыли первую и покуда единственную; но в 1988-м исполком выделил для строительства нового приходского храма дом прямо над источником Казанской Божией Матери на окраине. Его освятили на следующий год в Лазареву субботу. А в 1991-м вновь ожил и основной храм — причем основной в смысле чрезвычайно глубоком. «Казанская церковь, радость моя, такой будет храм, какого и нет подобного! — заповедал батюшка впрок.— При светопреставлении вся земля сгорит, радость моя, и ничего не останется. Только три церкви по всему свету будут взяты целиком неразрушенными на небо, и третья-то ваша, Казанская матушка. Вот какая она, Казанская церковь, у вас!»
Другое место паломничеств двух последних времен Оптина пустынь — тоже имеет «теплый» Казанский храм. Того же имени огромный собор в стиле первохристианских базилик построил в соседнем женском монастыре Шамордино архитектор Шервуд; его опекал старец Амвросий, там он и скончался у своих духовных чад. Причем и здесь была вторая Казанская церковь — домовая. А в день праздника иконы Богоматери «Скоропослушница» 16 ноября 1988 года в недавно открытой вновь Оптиной на древней Казанской иконе множество очевидцев увидело течение