Дождик превратился в мелкую водяную сыпь, потом прекратился вовсе. Сын педиатра стабильно сопел, а Витька подал голос, да так мощно, что Косте пришлось его взять на руки.
– Костя, вы как ребёнок, вы не представляете, как в своё время травили Достоевского, Гончарова и Лескова, но они продолжали тупо писать свои гениальные произведения… На радио свет клином не сошёлся, системным администратором я вас хоть сейчас устрою, будете получать больше, чем на радио, – белорусы своих не бросают, потом… Времена теперь переменчивые, такое может начаться – мама, не горюй, вы обязательно кому-нибудь пригодитесь, а если повезёт, то и родине. Но надо быть к этому готовым… И с женщинами своими разберётесь. Они сами вас найдут и разберутся с вами. Но это тогда, когда вы станете мужчиной. Прав был Бэзэ: замечательная, но инфантильная нация, без кнута не может. Продолжу вражескую мысль: но каждый кнут должен в себе носить и хлестать себя за каждый шаг вправо или влево от выбранного пути, кнут – совесть. А когда его нет, тогда ждите ударов снаружи…
Я вас провожу до дома, чтобы у вас не было неприятностей с Зоей Даниловной, вашей супругой, святым человеком, великолепной матерью. Она, предполагаю, запаха перегара не переносит…
Они действительно докатились вместе до Зоиного подъезда, по старой памяти педиатр набрал в домофоне номер их квартиры и услышал её усталый раздражённый голос.
– Ну что, ключи, что ли, опять забыл, алкоголик?
– Зоя Даниловна, здравствуйте, это – Абрамович. Мы тут случайно встретились с Константином Викторовичем, он стоит рядом, это долгожданная встреча для меня – огромная радость. И мы немного это дело отметили, уж извините, – он подмигнул Косте, вынул из его коляски недопитую бутылку джин-тоника, быстро открыл, перевернул, и остатки пахучей жидкости полились в урну, – и вам, и ему я по гроб жизни обязан, и мальчик у вас отличный…
– Борис Аркадьевич, родной, поднимайтесь скорее к нам, я открываю, – это было сказано совершенно другим тоном.
– Нет, я, к сожалению, сейчас никак не смогу, Костя вам объяснит, почему. Всего вам самого доброго!
– Ну я побежал, Костенька…
Костя переложил сына в коляску.
– Всего доброго, до новых встреч, Борис Аркадьевич.
– Всё только начинается, как шутил Саша Любимов.
А я не шучу, – бодро завершил встречу педиатр.
И покатил свою коляску в сторону реки, на другом берегу которой стоял дом с барельефом Тарковского.
Костю поразило, что да, педиатр был отлично, со вкусом одет, выглядел молодцом, на свои годы, с усами и бородкой особенно импозантно. Но вскоре, видимо, не предполагая, что Костя продолжает провожать его взглядом, он сбросил с себя напускную браваду, ссутулился и пошёл медленнее, даже слегка прихрамывая.
На другой берег Сетуни коляску катил сгорбленный, смертельно усталый человек, старик, почти такой же, каким его Костя увидел впервые полтора года назад. Только без сизых пятен на щеках и огромных мешков под голубыми глазами.
Да, трудное счастье, как бы оно его раньше времени на тот свет не отправило. Чтобы продлить улучшение настроения, Костя решил-таки взять добавки, встреча с доктором – отличная отмазка, покатил было коляску к магазину, но его остановил звонок мобильника.
Неизвестный номер, а голос известный.
– Костя, вот звоню, чтобы мой номер у вас отпечатался, вы уже дома?
– Нет, – не стал врать Костя.
– А где?.. Я вас умоляю, не делайте этого, обещайте, а то знаю я вас, молодых пап…
5. «Бентли»
Костя фактически разошёлся с женой. Мальчик во время скандалов, возникавших из ничего (Зоя унаследовала эмоциональность родителей), разрывался между папой и мамой, плакал, кричал: «Мамочка, папочка, не лугайтесь!» «Лугаться» не переставали. И не хотели, и мирились, потом опять… Костя с молоком матери впитал атмосферу патриархата, мама могла огрызаться на «садиста», но последнее слово всегда было за отцом, а тут – унижающее его мужскую самость равноправие…
Возвращаться к родителям Костя категорически не хотел. Читать в глазах вопрос: «Ну что, сынку, помогли тебе твои ляхи?»
Снял однушку неподалеку, на Мосфильмовской, привозил Зое деньги, продукты, забирал Витю из садика, гулял с ним, когда мог. Теперь уже без коляски. Возить его в Лобню Зоя не разрешала, боялась антисанитарии. Ну да, там готовились к переезду. Но какая антисанитария? На Николиной горе её было гораздо больше.
Там Вите всё нравилось, особенно щенок лабрадора, который сменил Моргана. Бабушку он смертельно боялся – после того как малыш разбил чашку из фамильного сервиза, она так орала, что внук даже стал немного заикаться. Данила Иванович противу ожиданий Витькой не очень занимался, и Люська за ним не следила, но тут были объективные причины. Она, несмотря на протесты Марии Петровны, родила-таки «леопардёнка», которого почему-то очень сердечно принял Данила Иванович и даже дал ему отчество – Данилович…
С лупановского радио Костя всё-таки ушёл… Главная боль заключалась не в том, что он был отторгнут от ставшего любимым дела, а в том, что слушатели его довольно быстро забыли. Да, первое время звонили в эфир, возмущались, слали эсэмэски, проклятия, вынудили Лупанова отказаться от ежемесячных общений с аудиторией на темы внутристанционных дел… Месяц отсутствия в эфире поклонники перетерпят, и даже два, но через три Костя перестал в «Одноклассниках» получать признания в любви от девушек и предложения совместной борьбы с режимом от мужчин. На конкурирующие каналы Костю брали с условием, что он: первое – зальёт грязью Лупанова и станцию «МанияК», второе (тоже невыполнимое условие) – Костя должен отказаться от своего «левого поворота» и вернуться в лоно либеральных ценностей. Поступил на работу в журнал, тираж которого сильно уступал радийному охвату, однако писать он там мог всё, что хотел. Но не умел. Одно дело говорить – другое писать, у него выходило натужно, скучно, зло. Изящная вербальная образность была ему неподвластна. Подрабатывал там же системным администратором. Мучила ломка в связи с вынужденным отказом от главного медийного наркотика, прямого эфира. Он разговаривал сам с собой, иногда договаривался, но чаще – нет. Народ, вся страна, как он полагал, легкомысленно столпились у края пропасти и были готовы жизнерадостно устремиться вниз. И он ничего не мог поделать.
Поначалу его охотно звали в качестве эксперта