Вошли две молодые девушки с чашами кислого молока и толстыми лепешками пресного хлеба. Татары отламывали куски хлеба, макали их в кислое молоко и начали есть. Хутулун указала Жоссерану и Уильяму, что им следует делать то же самое.
Уильям съел лишь немного хлеба. Сгорбившись у огня, дрожа, он представлял собой жалкое зрелище. Нос его был красный и мокрый от холода, как у собаки. Когда принесли главное блюдо, еще дымящееся, манап, возможно, из жалости к нему, положил в его чашу огромный кусок вареной баранины и сверху бросил клецку размером с большой апельсин.
Он жестом велел ему есть.
Остальные татары не стали дожидаться приглашения. Они достали свои ножи и принялись рвать мясо. Жоссеран сделал то же самое. Уильям же просто сидел и смотрел в свою чашу.
— Твой святой человек должен есть, иначе он оскорбит манапа, — сказала Хутулун.
«Как мне объяснить ей про Великий пост?» — подумал Жоссеран. Он с жадностью впился зубами в свой кусок баранины. Как этот несносный священник мог выносить столько лишений без еды?
— Сейчас святое время, — сказал Жоссеран. — Как Рамадан. Ему дозволен лишь хлеб и немного воды.
Хутулун покачала головой.
— Мне все равно, если он умрет, но это нечестно и несправедливо, что мы совершаем этот долгий путь в горы лишь для того, чтобы похоронить его в долине на той стороне.
— Ничто из того, что я скажу, его не остановит. Он меня не слушает.
Она изучала Жоссерана поверх края своей чаши, отпивая теплое козье молоко.
— Мы почитаем наших шаманов. А ты обращаешься с ним с презрением.
— Я поклялся защищать его. Мне не обязательно его любить.
— Это очевидно.
Уильям оторвался от своего унылого созерцания огня.
— Что ты говоришь этой ведьме?
— Ей любопытно, почему ты не ешь.
— Тебе не следует с ней говорить. Ты подвергаешь опасности свою душу.
— Может, она и ведьма, как ты говоришь, но наши жизни все еще в ее руках. Было бы невежливо не разговаривать с ней, ты так не думаешь?
— Наши жизни в руках Господа.
— Сомневаюсь, что даже Он знает дорогу через эти горы, — пробормотал Жоссеран, но Уильям его не услышал.
Хутулун наблюдала за этим разговором, склонив голову набок.
— Ты его веры?
Жоссеран коснулся креста на своей шее и подумал о своем друге Симоне.
— Я уповаю на Иисуса Христа.
— А на него ты тоже уповаешь? — Она указала на Уильяма.
Жоссеран не ответил.
— В Каракоруме есть последователи этого Иисуса, — сказала она.
Он изумленно уставился на нее. Так что же, это правда — слухи, что доходили до Акры о христианах среди татар?
— При дворе Великого хана знают о Господе Иисусе?
— Хану ханов известны все религии. Только варвары знают лишь одного Бога.
Жоссеран пропустил мимо ушей этот намеренный укол.
— И многие знают о нашем Господе?
— Когда прибудешь в Центр Мира, сам увидишь.
Жоссеран гадал, насколько можно верить этой дикой царевне. Она просто дразнит его, или в ее словах есть доля правды?
— Мой отец говорит, твой святой человек не умеет колдовать, — сказала Хутулун.
Жоссеран покачал головой.
— Тогда какая от него польза как от шамана?
— Ему не нужно колдовать. Он помазан как орудие Божье на земле. Если бы я захотел, я мог бы рассказать ему свои грехи, и он принес бы мне прощение от Бога.
— Прощение за что?
— За то, что я сделал не так.
— Ошибки, ты имеешь в виду. Тебе нужен твой Бог, чтобы он сказал тебе, что ошибаться — это нормально?
— Он также толкует для нас волю Божью.
Хутулун, казалось, удивилась этому.
— Понять волю богов — простое дело. Они на стороне тех, кто побеждает.
Это была неопровержимая логика, подумал он. Даже Папа говорил, что именно Бог дарует им победы, а в их поражениях виноваты их грехи. Может, они и не так уж сильно отличаются.
— Ты шаманка своего народа, — сказал он. — Так ты умеешь колдовать?
— Иногда я вижу знамения будущего. Это дар, которым владеют немногие. Среди нашего народа мне в этом нет равных.
— Поэтому тебя и выбрали вести нас через эти горы?
— Нет. Мой отец приказал это, потому что я хороший предводитель и искусна в обращении с лошадьми.
— Почему он не выбрал Тэкудэя?
— Ты не доверяешь мне, потому что я женщина? — Когда он замешкался с ответом, она сказала: — Вести вас — не моя прихоть. Мне приказали. С чего бы мне жаждать общества варваров?
Казалось, он ее обидел. Она отвернулась от него, чтобы поговорить со своими спутниками; пошли грубые шутки, нелестные сравнения Уильяма с его конем.
Когда еду унесли, манап достал флейту, сделанную из полой крыльевой кости орла. Он заиграл. К нему присоединился другой мужчина, играя на чем-то похожем на лютню; это был прекрасный инструмент, выпуклый резонатор был вырезан из палисандра и инкрустирован слоновой костью. Хутулун хлопала в ладоши, смеясь и подпевая, и свет костра бросал тень на ее профиль.
Глядя на нее, Жоссеран не в первый раз задавался вопросом, каково это — лечь с татарской женщиной. Он точно знал, что она не будет к нему равнодушна, как шлюхи в Генуе и Венеции. Он гадал, зачем терзает себя такими мыслями. В конце концов, этому никогда не бывать.
В ту ночь Жоссеран и Уильям спали вместе с татарами в юрте манапа, укутавшись в одеяла, ногами к огню. Знание того, что Хутулун свернулась калачиком всего в нескольких шагах от него, отравляло его отдых, и, как бы он ни устал, уснуть ему было трудно. Совесть и страсти вели в нем войну.
Он взывал к своей чести. «Но честь моя уже обагрена кровью и запятнана похотью, — думал он. — От нее ничего не осталось! И теперь я хочу оскверниться еще больше, найти способ слечь с татарской дикаркой?»
По Уставу ордена Храма я присягнул на послушание и целомудрие; и мне вверена священная миссия, которая может спасти Святую землю от сарацин. А я думаю лишь о том, как затащить в постель татарку?
Ты почти за гранью спасения, Жоссеран Сарразини. А может, быть за гранью спасения — значит быть и за гранью проклятия. Господь Бог преследовал тебя последние пять