Их проводили в личные покои Боэмунда для аудиенции. Комната была обставлена с роскошью, но самым примечательным в ней были не шелковые килимы на полу и не серебряные кувшины, а личная библиотека князя. Стены были уставлены тысячами книг в прекрасных переплетах, многие на арабском — ученые труды по таким тайным наукам, как алхимия, врачевание и то, что Симон называл аль-джибра.
«Орудия дьявола», — отозвался Уильям.
Боэмунд сидел на низком диване. Перед ним на столе громоздились фрукты. На полу лежал огромный ковер с переливчатым узором, в центре которого был выткан подвесной светильник — багрянцем, золотом и королевской лазурью. В очаге пылал огонь.
— Так, значит, вы собираетесь обратить татар в христианство! — с издевкой поприветствовал Боэмунд Уильяма.
— *Deus le volt*, — ответил Уильям, произнеся слова, что некогда отправили первый крестовый поход в Святую землю. — Того воля Божья.
— Что ж, вы ведь знаете, что жена Хулагу — христианка, — сказал тот.
— Я слышал эти слухи.
— Не слухи. Это правда.
— А сам Хулагу?
— Сам татарин — идолопоклонник. Я вел с ним переговоры лично. У него кошачьи глаза, а пахнет он как дикий козел. И все же он унизил сарацин в их собственных городах — то, чего мы не смогли сделать за сто пятьдесят лет войны. Похоже, он и без Божьей помощи неплохо справляется.
Уильям от этого кощунства резко втянул воздух. Боэмунд, не обратив на него внимания, повернулся к Жоссерану.
— А вы, тамплиер? Вы просто сопровождаете нашего монаха, или вы, тамплиеры, тоже желаете заключить с ними союз, как это сделал я?
Жоссеран подивился этому замечанию. Неужели у него есть лазутчик за стенами Акры?
— Я всего лишь смиренный рыцарь, милорд, — ответил Жоссеран.
— Мне еще не доводилось встречать тамплиера, которого я назвал бы смиренным.
Боэмунд встал и подошел к окну. Он смотрел, как пастушок карабкается за своими козами, скачущими по оливковым рощам под цитаделью.
— Что говорят обо мне в Акре?
Жоссеран догадывался, что князь и так знает ответ, а потому сказал правду:
— Одни называют вас мудрецом, другие — предателем.
Боэмунд стоял к ним спиной.
— Время покажет, что моими действиями двигала мудрость, а не предательство. Это наш единственный шанс изгнать неверных из Святой земли. Вот увидите. Мы с Хулагу бок о бок въедем в ворота Иерусалима.
— Если он войдет туда крещеным христианином, Папа присоединится к благодарственным молитвам, — сказал Уильям.
— Какая разница, если святыни будут нам возвращены? — произнес Боэмунд. И, не дождавшись ответа Уильяма, добавил: — Вы просили проводника и дюжину солдат. Да будет так. Мои люди проводят вас в Алеппо, где вы сможете встретиться с царевичем Хулагу. Вы сами убедитесь, что нам нечего его бояться.
— Благодарим вас за службу, — сказал Жоссеран.
«Нечего бояться? — подумал он. — Отчего же тогда у князя Боэмунда такой испуганный вид?»
В тот вечер они ужинали при его дворе, а на следующий день покинули Антиохию в сопровождении эскадрона кавалерии Боэмунда; позади тащились повозки с припасами и дарами для татарского хана. Их проводник-бедуин, Юсуф, ехал впереди каравана, который, извиваясь, углублялся в холмы на восток, к Алеппо и к неясному завтрашнему дню.
***
XI
Ферганская долина
— Утром прибыл гонец из Алмалыка, — сказал Кайду. По его лицу Хутулун поняла: новости дурные.
Кайду сидел лицом к выходу из юрты. Справа от него, на стороне кобылиц, сидели его сыновья; слева, на стороне коров, — Намби, третья жена Кайду, и сама Хутулун. Присутствовали и две другие жены, ибо у татар было заведено спрашивать совета женщин во всех делах, кроме войны и охоты.
В юрте было дымно и пахло бараньим жиром. В огне треснула ветка.
— Мункэ, наш Хан ханов, мертв, — сказал Кайду. — Он погиб в бою с сунцами в Китае, четыре луны тому назад.
— Мункэ? Мертв? — повторил Гэрэл. Он уже был пьян. Слишком много кумыса. Вечно слишком много кумыса.
Повисла долгая, гнетущая тишина. Смерть Мункэ означала, что жизнь каждого из них уже никогда не будет прежней. С уходом Великого хана мир необратимо изменится. Мункэ был каганом, вождем вождей, столько, сколько они себя помнили.
— Мункэ мертв? — повторил Гэрэл.
Никто не обращал внимания на его пьянство; у них это не считалось позором. Но для вождя, для хана, пьянство не было великой добродетелью. «Надеюсь, он им никогда не станет», — подумала Хутулун.
— Тебя созвали на курултай, на совет? — спросил Тэкудэй.
— Да. Всех татарских ханов призвали в Каракорум для избрания нашего нового кагана.
— Мункэ мертв? — снова сказал Гэрэл, заплетающимся языком. Он нахмурился и помотал головой, словно не мог взять в толк эти слова.
— Кто же им станет? — спросила Намби, не обращая внимания на пасынка.
Кайду смотрел в огонь.
— Хулагу уже десять лет как покинул Каракорум, воюет на западе. Из остальных братьев Мункэ лишь у Ариг-Буги сердце татарина. Хубилай, внук Чингисхана, хочет стать каганом, но он слишком долго пробыл в Китае.
Раздалось громкое сопение, похожее на фырканье верблюда у колодца. Гэрэл спал, громко храпя.
— Боюсь, Мункэ будет нашим последним Ханом ханов, — сказал Кайду.
Они снова замолчали, устрашенные словами отца.
— Берке далеко на севере, на землях русов, с Золотой Ордой. Он никогда не вернется и не покорится власти своих братьев. Хулагу тоже выкроил себе на западе собственное царство, и я сомневаюсь, что он преклонит колено на курултае. Наш великий народ разделяется, и в этом для нас таится гибель. — Он посмотрел на Хутулун, свою дочь, шаманку, провидицу рода. — Сегодня ночью ты должна поговорить с духами, — сказал он. — Ты должна узнать, чего они хотят от нас.
Хутулун, с непокрытой головой, подставив волосы ветру, с поясом, обмотанным вокруг шеи, стояла одна на хребте под названием Женщина уходит.
Она преклонила колени девять раз, как того требовал обычай, в честь Тэнгри, Владыки Голубого Неба. Она окропила землю кобыльим молоком в дар духам, обитавшим на горе, и вылила еще немного в быстрый ручей в жертву водяным духам.
После этого она вернулась в свою юрту, где объятия кумыса и гашиша окутали ее, словно руки матери, и она танцевала в сладкой, приторной тьме, одна, со своими предками и великой звездой,