— Как ты себя чувствуешь?
— В груди печет, — вздохнула она, — и голова кружится. Но спасибо богу Телесфору, он принес мне выздоровление.
— Как ты изменилась…
— Подурнела, — слабо улыбнулась она. — У меня сейчас такое чувство, будто я уже давно-давно живу на свете. Будто я прожила целую жизнь, и всем пресытилась, и пора уже завершать круг.
— О нет, ты так мало жила на свете.
Он смотрел на нее и чувствовал, как в его сердце нарастает нежность. И еще грусть. И еще какое-то незнакомое доселе чувство, неведомое прежде. И это незнакомое чувство его приятно удивило. Оказывается, кроме коней, золота и власти, есть еще что-то иное, чем живет человек. Вот он смотрит на нее и чувствует, что без Ольвии его жизнь была бы не такой. Совсем не такой была бы его жизнь, если бы он не встретил Ольвию. Вот это новое, доселе неведомое чувство, что перед тобой стоит не просто женщина, а дорогой тебе человек, которого нужно беречь и жалеть, впервые пробудилось в его сердце. А пробудившись, всколыхнуло, оживило в нем доброту… О боги, какое это счастье — иметь любимую женщину! Когда даже горькие морщинки в уголках ее губ становятся тебе дороги.
— Ольвия… Ольвия… — словно впервые произносит он ее имя. — Мне кажется, что я без тебя был бы совсем не таким, как сейчас с тобой.
Припав к его плечу, она беззвучно заплакала, и плечи ее мелко дрожали.
— Ты чего… плачешь?
— У меня нет никого, кроме… тебя.
Он прижал ее к себе.
— Тебе больше никого и не надо. Но мне кажется, что у тебя, кроме горя с дочерью, есть еще какое-то горе?
— Дочь погибла, Милена умерла.
— А-а… слепая рабыня? Ну и что?
— О, ты ничего не понимаешь!
— Ты так говоришь, будто умерла твоя родная мать.
Ольвия вдруг отшатнулась.
— Откуда ты знаешь?
— Я ничего не знаю, кроме того, что умерла твоя рабыня, и ты очень горюешь по ней.
— Милена — не рабыня! — воскликнула она. — Не смей ее так называть.
— Своей добротой и кротостью она заслужила, чтобы называться человеком, — согласился он. — Я знаю, Милена тебя любила и берегла. Но все же не надо так по ней убиваться.
Ольвия мучительно думала: сказать ему или не сказать о той страшной тайне? Поведать, что слепая рабыня — ее мать?
Шевельнула губами, но так и не решилась.
— Ох, Тапур… В сердце моем камень…
— Так это тебя мучает злой дух!
— Злой ли он — не знаю, но что не от добра он, это точно.
— Мы убежим от злого духа! — горячо зашептал он.
— Как — убежим?
— Сядем на коней — помчимся в степь, а злой дух и отстанет. Скифы всегда так делают, иначе злой дух тебя совсем замучает.
— Ох, если бы можно было убежать от злого духа! — пылко воскликнула Ольвия. — Как бы хорошо было тогда на свете жить!
— Убежим! — зашептал Тапур и приложил палец к губам. — Тссс!.. Злой дух услышит, что мы затеваем, и нам трудно будет от него отделаться.
Он схватил ее за руку и молча вывел из шатра.
Как раз привезли от Борисфена воду в больших кожаных мехах, и войско Тапура окружило повозки с мехами, из которых капала вода. Тапур подвел Ольвию к оседланным коням, помог ей сесть, сам сел на другого коня.
— Сними с себя куртку и башлык и держи их в руках.
Ольвия сняла куртку и башлык, и они тронулись. Солнце стояло над головой, было жарко, но Ольвия жары не чувствовала. После трех дней сна ее приятно согревало солнечное тепло.
Выехав за лагерь, пустили коней быстрее. Остановились, когда отъехали от лагеря на полет одной стрелы.
— Эге-ге-ей!!! — крикнул Тапур, и эхо пошло по степи. — Злой дух, ты слышишь нас? Отзовись!
И умолк, прислушиваясь. Совсем рядом послышался слабенький писк. Тапур встрепенулся и радостно взглянул на Ольвию.
— Слышала?.. Это злой дух отзывается нам посвистом сурка.
И крикнул в степь:
— Злой дух! Не прячься в норе, не свисти сурком, а беги прочь от Ольвии поскорее! Я не хочу тебя видеть и слышать. Не смей больше и близко подходить к Ольвии.
Во второй раз свистнул сурок.
— Сердится… — прошептал Тапур. — Злится, что мы хотим убежать от него. — И крикнул Ольвии: — Бросай скорее куртку — и айда!
Ольвия бросила куртку, и кони сорвались с места.
— Ара-ра-ра!!! — кричал Тапур. — Злой дух, бери куртку Ольвии и не гонись за нами! Тебе никогда нас не догнать. Мы убежим от тебя навсегда!
Ольвия припала к конской гриве, ветер засвистел в ушах, и степь, мелькая, летела вместе с ней. Она не чувствовала коня, казалось, что летит на собственных могучих крыльях, а вокруг такой радостный мир, где нет больше зла, а есть лишь добро и счастье.
— Ар-р-р-а-а-а!!!
За холмами они сбавили ход. Ольвия так и не могла понять: на коне ли она мчалась или летела на собственных крыльях? Она чувствовала себя легко, будто и впрямь убежала от всего злого и недоброго. С радостью вдыхала крепкий и терпкий степной воздух, горячий, тугой, чувствовала, как крепнет грудь, как новая сила вливается в ее измученное тело. Как хорошо, когда можно убежать от зла!
— У нас больше нет зла? — все еще не верила Ольвия.
— У нас осталось только добро!
Ольвия помолчала и задумчиво промолвила:
— Если зло когда-нибудь появится, мы всегда будем убегать от него. И будем жить с тобой, как Бавкида и Филемон. [36]
— А кто это такие?
— О, это самая верная супружеская пара во всей Греции! — воскликнула она. — Сам отец богов, великий сотер Зевс, гостил у них под видом странника. Супружеская верность Бавкиды и Филемона так растрогала его, что Зевс подарил им долголетие. «А когда отживете свое, — сказал Зевс, — то умрете вместе, чтобы вы и на миг не разлучались…»
— Вы, греки, наверное, все счастливы?
— Нет, — вздохнула Ольвия. — Счастливы лишь эфиопы, которые живут далеко-далеко отсюда, на самом краю земли. Эфиопы не знают болезней, долго-долго живут, не