Он бежал, бежал, бросая на произвол судьбы ослабевших и раненых. Бежал, но даже сам себе в этом не признавался. «Я не бегу, — говорил он сам себе. — Я спасаю свое войско. Я бросаю несколько тысяч ни на что уже не годных людей, чтобы спасти десятки и десятки прекрасных воинов, которые мне еще понадобятся в Персии».
«Я проиграл этот поход, — говорил он сам себе, — но это не значит, что я слабее скифского царя. Просто обстоятельства сложились не в мою пользу. Ахурамазда далеко отсюда, он в Персии, потому и не смог мне помочь. А здесь, над Скифией, носятся темные силы Ангро-Манью, здесь — обитель дайвов [35]. Они мне и навредили. Нет такого полководца, который бы хоть раз, да не проиграл битву. Я не проиграл битвы, я спасаю свое войско…»
Но на душе было тяжело. Он снова и снова думал: а разве ему было когда-нибудь легко? Никогда, за все годы царствования не было ему легко, ведь каждый год то одна страна восставала против него, то другая, то по нескольку сразу. И он с неизменным успехом их подавлял, зачинщиков брал в плен, отрезал им носы и уши и сажал их на колья. Как то было с Фравартишем, который восстал в Мидии, или с Чиссатахмой, который восстал в Асагартии, или как то было с Вахиаздатом, который восстал в Персии, как то было с десятками других, кто восставал против него.
Ему тогда было тяжело, но он — побеждал. Ему и теперь тяжело, но победа от него далека, и потому ему сейчас так тяжело, как еще никогда не было. И Ахурамазда далеко от него, и не спасает, как спасал прежде, а повсюду — дайвы, дайвы, злые, коварные, мстительные… Уйти отсюда прочь, поскорее уйти отсюда! Пусть остаются в лагере ослабевшие и раненые. Он не бежит, он спасает свое войско, которое еще ему понадобится в Персии. Уйти отсюда — и ни единого упоминания о скифском походе: ни в камне, ни на глине, ни на пергаменте, ни на коже. Не было такого похода, а были другие, те, где он побеждал.
Глава пятнадцатая
Бегство от злого духа
Она лежала на медвежьей шкуре, чувствуя, как деревенеет тело и становится будто чужим, а пальцы на руках и ногах леденеют. Свет больно резал глаза, и она с трудом сомкнула веки. И тотчас же увидела Милену. Мать шла по пустынной, длинной и черной дороге, над которой кружили галки, и несла на руках Ликту. Ольвия хотела им помахать, но не могла шевельнуть рукой. Только подумала: вот и всё. Мать уже в мире предков. И дочь там, ее маленькая Ликта, которая и пожить-то на белом свете не успела.
Застонала сквозь стиснутые зубы… Одна за другой две тяжкие утраты. Отца отныне у нее тоже нет. Остался в городе Ольвии лишь архонт. И только. Жестокий и безжалостный архонт. Но не отец. Больше не отец.
Тапур не знал, что в кочевье приезжал гонец от архонта. Это было в последний миг, когда скифы покидали кочевье.
— Я сказала ему всё о Милене… Всё, всё…
Кто это сказал? Кто?
Она хотела посмотреть, кто же это говорит рядом с ней, но тело не слушалось ее, одеревенело, онемело. По пальцам рук и ног ползли ледяные мурашки. Тяжкий груз наваливался на грудь, сдавливал сердце, стискивал костлявыми пальцами горло…
«Что это со мной творится? — с трудом подумала она. — Земля подо мной качается… И проваливается. И я словно качаюсь над пропастью. Может, и я иду в мир предков к матери и дочери?..»
Преодолев тяжелый гнет, что сдавливал тело, она хотела было рвануться и, застонав, упала навзничь.
— Мама… — еле слышно прошептала. — Доченька моя… Подождите, я сейчас… приду к вам…
Закружилась под ней земля, и полетела она чайкой в черную пропасть. Но страха не было. Была какая-то легкость… Когда она была маленькой, ей часто снилось, что она летает… Взмахнет руками — и летит. Как чайка. И сейчас ей показалось, что она маленькая и летит, и от этого полета ей легко и радостно. Ибо знает, что это сон, что она сейчас проснется и побежит к морю встречать рассвет.
***
Она и вправду проснулась.
Только не маленькой и не дома, а в скифском шатре на медвежьей шкуре. Проснулась внезапно, словно вынырнула из горячей воды. В груди жег огонь.
— Где я?.. — тяжело дышала она и, вскочив, села на шкуре и руками потянулась к груди. — Уберите огонь… Меня жжет огонь…
— Ольвия…
Голос такой знакомый-знакомый…
Словно в тумане, она увидела Тапура. Он сидел возле нее на корточках в черном походном башлыке, в боевой куртке, подпоясанный широким поясом, на котором висел акинак в золотых ножнах.
— Сядь ближе, — попросила она. — Мне так страшно…
— Я рядом, — он взял ее руку. — У тебя очень холодные руки. Слава богу, что ты наконец проснулась.
— Почему — наконец? — с удивлением спросила она. — Разве я долго спала?
— Три дня и три ночи ты не вставала с этой шкуры.
— Что ты говоришь, Тапур? Как это я могла спать целых три дня и три ночи? Что со мной случилось? Как я очутилась в этой юрте?
— Ты не захотела ехать с лагерем на север и вернулась с отрядом ко мне в войско. Но меня уже не узнавала. Ты вся дрожала, звала то Ликту, то Милену, то какого-то скифского гонца. Я занес тебя в шатер, и ты сразу же уснула. И спала целых три дня и три ночи. Но все уже прошло. Ты очень стонала и куда-то рвалась, потому что в тебя вселился злой дух. Он и мучил тебя три дня и три ночи.
Ольвия потерла виски, вспоминая события последних дней. Гибель дочери, бегство из плена, смерть слепой рабыни… Гонец от Родона… Она отреклась от отца… Собралась ехать на север с женщинами и детьми, но в пути повернула назад. Кто ее встретил, не помнит. Потом слабость,