Марго настороженно молчит. Шестеренки в голове вертятся с надсадным скрипом – давно не смазывали. Мысли отскакивают от черепной коробки – ударяются то туда, то сюда, – и она никак не может ухватиться ни за одну из них.
– Объясни.
– Никто о таком не говорит. Неудивительно, что ты не в курсе, – бурчит Дин; скребет короткими ногтями лоб, а затем смотрит на свои ладони. – Нам нужна кровь. Вроде как для того, чтобы не сдохнуть. Ну, и чтобы пользоваться всем вот этим. – Он поддевает большим пальцем один из своих клыков, что сейчас нормального размера.
– И как часто она вам нужна? – Марго делает каменное лицо.
– Хотя бы раз в месяц.
– И ты?..
– Несколько месяцев. Я не пил ее несколько месяцев. – В чужом голосе слышится неприкрытое раздражение.
– Но почему? – Обычный вроде как вопрос, Марго правда интересно, хочется понять, в конце концов, но Дин в ответ на это начинает откровенно злиться.
– Потому что это отвратительно, – цедит он. – Ты думаешь, для меня кровь на вкус как чертова амброзия? Нет, она на вкус как кровь. Меня заставляли ее пить, чтобы я мог выполнять свои функции. Но в какой-то момент я просто… Просто все, понимаешь? Хотя о чем я вообще, куда тебе – понять такое.
– Ты же можешь умереть. – Марго пропускает мимо ушей попытку задеть, сползает обратно на пол – от греха подальше – и упирается спиной в кровать.
– Я в курсе. Но мне как-то похуй теперь.
– А как же твоя сестра? – Она знает, что дергает сейчас за самую слабую струну, которая звенеть начинает уже тогда, когда ее только начинают натягивать.
Дин не отвечает – складывает руки на коленях и прячет в них лицо. Марго разглядывает его сутулый силуэт, и ей становится до тошноты гадко: и от себя, и от людей, и от мира всего в целом – такого, каким он стал. Раньше ведь было лучше? Она не может сказать наверняка.
– Я приноровился тайком выливать ту кровь, что мне приносили, – голос Дина приглушен. – Они начали замечать неладное лишь под конец, когда я с трудом мог обращаться. А в городе, когда вы на нас напали, я уже не мог сделать почти ничего. Мне тогда показалось, что на этом… все, что ли. И, в принципе, был готов к этому.
– Извини, что сорвала твой недостойный самовыпил. – Марго ничего не может с собой поделать. У кого-то реакция на стресс – слезы, крики, даже смех, а у нее вот – колкие фразы, которые лучше бы при себе держала. – А в клетке? Я видела твои когти тогда, да и…
Дин поднимает голову, и она, пожалуй, впервые за все это время видит на его лице обычную улыбку. Он кивает на ладонь Марго – ту, которая до сих пор замотана бинтом.
– Я тебя до крови укусил, если ты не забыла. Можно сказать, это спасло мне жизнь. С техникой безопасности у вас, конечно, проблемы.
– Какая, блять, гадость. – Марго кривится до того сильно, что едва не высовывает язык. – Вот видишь, все-таки борешься за жизнь, хоть и отрицаешь это.
– На самом деле в тот момент я думал исключительно о том, как сильно мне хочется тебя пиздануть. Чтоб тебе вот так пальцы в рот засунули – я бы посмотрел на это.
– Отлично поговорили. – Она устраивается поудобнее, примеряясь головой на кровати, и вытягивает ноги. – Получается, если ты крови не попьешь, то в перспективе скоро отбросишь копытца. Здорово.
– Что, уже захотела побыть благородным рыцарем и пойти сцедить мне в кружечку своей собственной? – противным голосом язвит Дин.
– Перебьешься.
Все тело болит – боль накатывает только сейчас, когда Марго перестает говорить и двигаться. Виски простреливает, суставы ноют, по языку раскатывается привкус затхлого воздуха. В двадцать семь она ощущает себя минимум на сто – и дело не в теле, которое за последние пять лет многого натерпелось, дело в чем-то внутри. И это что-то булькает под ребрами, разливаясь по органам вонючей тиной. Сколько им всем осталось? Вряд ли много.
Марго не собирается засыпать – тем более здесь, в подвале, в камере рядом с пленником, который ей все еще враг скорее, чем друг, но это происходит как-то само собой. Она даже не понимает до конца, в какой именно момент позволяет себе закрыть глаза.
* * *
– Эй, ты меня слышишь? Эй!
Голова раскалывается, но сильнее всего болят ребра. Такое чувство, что минимум два из них сломаны, – ни вздохнуть, ни выдохнуть. Она мычит, сжимая и разжимая пальцы на ногах.
– Эй!
Чем-то хлестко прилетает прямо по щеке, и она снова морщится, но не от боли, а от звука, который продолжает звенеть в воздухе. Он пыльный такой, с запахом гари. Хочется закашляться, но боль в боку не дает.
– Как тебя там, блин, не помню я… Моргала свои открой, короче! Слышишь меня?
Слипшиеся глаза поддаются с трудом; пыль, осевшая на ресницах, мгновенно слепит, заставляя вновь зажмуриться от неприятных ощущений.
– Воды. – Язык еле шевелится от жажды. Сбоку слышится копошение; спустя несколько секунд кто-то приподнимает ее за голову и льет воду в приоткрытый рот, вынуждая закашляться от неожиданности. Боль в боку – тут как тут.
– Ну как? Живая?
Свет в крохотном помещении неяркий, но все равно слепит. Она скользит мутным взглядом по стенам и понимает, что находится в кабине машиниста поезда, а прямо перед ним на железном полу сидит всклокоченный незнакомец с краснющими глазами – то ли рыдал, то ли пыль виновата, которой слишком много в воздухе. Смотрит паренек внимательно и даже обеспокоенно, теребит край своей рваной футболки.
– Что случилось?
– В смысле? Мы же вместе бежали к метро, ты сама все видела. – Незнакомец перед ней хоть и обескуражен, но соображает быстро: – Ты головой ударилась?
– Болит пиздец, так что… полагаю, да. – Она с трудом садится и смотрит вниз на свой бок, обмотанный чужой рубашкой.
– Я промыл рану водой из бутылки и перевязал. Извини, это все, что я смог сделать.
– Рану? Я думала, что сломала ребро как минимум. – Рука сама снова тянется к бутылке с водой.
– Кажется, ты напоролась на какую-то железку. Погоди, ты правда ничего не помнишь? – Чужие глаза словно темнеют на мгновение – то ли от неверия, то ли от искреннего шока.
Несколько капель стекают по подбородку и мочат ворот черной футболки. Она шумно сглатывает; чувствует, как вода наполняет желудок. Пытается сконцентрироваться на каких-то еще ощущениях, помимо физических. На какой-нибудь мысли. Не выходит. Сознание – белый лист, в голове так пусто, что пустота эта затягивает. Она – никто.
– Я ничего не помню. –