– Отлично вижу.
– Мы проводили вместе дни, боясь, что все это слишком хорошо, чтобы быть правдой, Татьяна. Мы всегда боялись, что у нас только и есть что пять позаимствованных минут.
Ее руки обхватили его лицо.
– Это все, что имеет любой из нас, любовь моя. И все это уходит.
– Да, – кивает он, глядя на нее, на пустыню, покрытую коралловыми и желтыми мальвами. – Но что это были за пять минут!
Книга Ребекки о любви ее прародителей почти закончена. Но есть вещи, которых Ребекка не узнает, и не должна знать, и не может знать.
Татьяна думает о реках Фонтанке и Мойке, о Дворцовом мосте и других мостах… о веслах и сандалиях, потерях и платьях, отцах и братьях… Одна сестра, одна мать в давнее воскресенье…
– Смотри, Таня! Новое платье. – Папа достал сверток в коричневой бумаге.
Татьяна воодушевляется, несмотря на гипс, под которым все чешется и болит.
Тихий вскрик сорвался с ее губ, она забыла о сломанной руке, о пропавшем лете. Ох какое платье! Белое и легкое, усыпанное алыми розами. Вместо рукавов у него атласные ленты, и атласный пояс, и пышная юбка… Платье мягкое, отлично сшитое.
– Но, папа…
– Но, папа? – передразнил ее он.
– Папа, где ты такое раздобыл?
Ее руки гладили платье, вертели его так и эдак, нащупали ярлычок на внутреннем шве. «Fabrique en France».
– Ты его купил… во Франции? – выдохнула Татьяна.
Она только и могла думать в этот момент что о королеве Марго и ее обреченном прекрасном возлюбленном Ла Моле, разлученных судьбой в Париже.
– Нет, – ответил папа. – Я купил его в Польше. Я был там в одном маленьком городке, Святокресте, и там была воскресная ярмарка. Замечательная. Я купил это и подумал, что моей Тане оно понравится.
– Понравится? Папа, да я в восторге! Давай я его надену, и мы пойдем гулять.
Даша сказала:
– Ты не сможешь надеть такое платье со сломанной рукой.
Татьяна нахмурилась:
– А если бы не сломанная рука?
– Наденешь, когда поправишься.
– Но мне это нужно сейчас, мне сразу станет лучше! Правда, папа?
– Правда. – Папа улыбнулся и кивнул. – Даша, ты слишком прагматична. Тебе бы увидеть тот город, где я его купил. И город, и платье – все для юных, все для любви. Ты бы надела такое, даже если бы у тебя ног не было.
– Ну, прекрасно, для нее в самый раз, потому что у нее руки все равно что нет, – ворчит Даша.
– Надевай, солнышко, – сказал Татьяне папа. – Надень, милая. Знаешь, что мне сказали там, в Польше? Что твое имя означает «сказочная принцесса». А я и не знал.
– Я тоже, папа. Как восхитительно! Сказочная принцесса! – Татьяна закружилась по комнате, прижимая к себе платье.
И тогда Татьяне впервые позволили надеть красные летние босоножки Даши – на высоком каблуке, с ремешками вокруг лодыжек; они были ей велики. Она потуже затянула ремешки, надела новое платье, и они вышли из набитой людьми коммунальной квартиры на Пятой Советской и отправились гулять. Татьяна старалась как могла, хотя то и дело спотыкалась на брусчатке; ее золотистые волосы развевались на ветру.
Да, именно так и можно было сказать. Старалась как могла. Изо всех сил.
Они купили пива и, нарядные, беспечно болтая, вдыхая пыльный летний ленинградский воздух, дошли до Инженерного замка по гранитной набережной Фонтанки, а потом перешли мост и через задние ворота вошли в Летний сад. Они гуляли и гуляли в тени огромных кленов. На скамейках между мраморными статуями античных богов и героев сидели парочки – возле Сатурна, пожирающего собственных детей, рядом с Амуром и Психеей, рядом с Александром Великим, военачальником Древнего мира…
Метановы вышли через золоченые ворота Летнего сада на набережную Невы, напротив Петропавловской крепости, и зашагали вдоль мерцающей реки, мимо Зимнего дворца, мимо золотого шпиля Адмиралтейства – к Исаакиевской площади, к Медному всаднику.
Они гуляли долго и устали. Близился вечер, тени становились длиннее. Да, рука Татьяны была сломана, но это было единственным оставшимся напоминанием о девочке по имени Сайка Канторова. Все остальное было забыто. И имя Сайки никогда не упоминалось никем в их семье, даже со временем.
Она словно никогда не существовала.
Даша шла, взяв Татьяну под здоровую руку, Паша шел с другой стороны, то и дело задевая ее гипс, а мама с папой шли сзади, рука об руку, тихо разговаривая, – редкое событие. Папа купил Татьяне мороженое крем-брюле. Они сели на скамейку и смотрели на дань Петру Великому – фигуру Медного всадника, освещенную северным солнцем, которое отражалось в спокойных водах Невы.
– Папа, ты говорил – Святокрест в Польше чудесный городок? – сказала Татьяна. – Но ведь ничто не может сравниться с Ленинградом в летний вечер, тебе так не кажется?
– Ничто, – согласился папа. – Именно здесь я хотел бы умереть.
– Мы наслаждаемся этим днем, а ты говоришь о смерти? – воскликнула мама. – Да что с тобой?
– Он меланхоличен по-русски, – прошептал Паша смеющейся Татьяне. – Мы ведь не спадем в такую сентиментальность, а?
– Постараюсь, Паша…
– Когда я был в Святокресте, – сказал папа, – тоже было воскресенье, а к вечеру я прогулялся вдоль Вислы, она протекает по окраине города. Она не такая широкая, как Нева, но голубая и спокойная, и мост к городу тоже покрашен в голубой цвет. Там по мосту гуляли семьи и парочки, в белых шляпах, ели мороженое и арбузы, и дети смеялись, а под мостом какой-то молодой человек катал на лодке свою юную подругу.
– Видишь, Таня, – сказал Паша, – есть культуры, где считается приемлемым, даже желаемым, чтобы на веслах сидели мужчины.
Она толкнула его локтем.
Папа продолжил:
– Тот юноша опустил весла, и они просто качались на волнах. На ней было белое платье и широкополая шляпа. А в руках она держала букет белых люпинов. Солнце отражалось в воде… Я стоял на мосту и долго наблюдал за ними. – Он вздохнул. – Я чувствовал себя счастливым просто потому, что живу. Мне бы хотелось, чтобы ты увидела все это, милая Таня.
– А тебе не хочется, чтобы милая я тоже это увидела, папа? – спросила Даша.
– А как насчет меня, Георгий? Тебе не хочется, чтобы твоя дорогая жена увидела все это, пока в белой шляпе ела мороженое? – сказала мама.
Где-то неподалеку раздалось пение, тенор разлился над дорожками сквера, эхом отдаваясь от радужной воды.
Гори, гори, моя звезда,
Звезда любви приветная.
Ты у меня одна заветная;