– Под конец Его геологической недели Господь окинул взглядом скалы самого великого каньона на земле, сотворенной Им, и на все живое, что Он поселил здесь, и решил, что это хорошо.
Татьяна одобрительно кивнула.
– Но кто это сказал? Ты знаешь, что говорят индейцы-навахо, которые здесь живут и умирают? – Она помолчала, припоминая. – «Я иду и вижу красоту передо мной. Я иду и вижу красоту позади меня. С красотой, что подо мной, я иду. С красотой, что надо мной, я иду». – Из каньона внизу не доносилось ни звука. И Татьяна тихо закончила, вскинув голову: – «И все кончается в красоте. Все кончается в красоте».
– Мм… – Александр глубоко затянулся дымом сигареты, вечно торчавшей в его губах. – Замени слово «красота» тем, во что ты веришь сильнее всего, и тогда ты действительно что-то получишь.
В сверхъестественно беззвучной ночи Явапаи Энтони беспокойно заснул в одной из двух палаток, а они прислушивались к его хныканью, ожидая, когда он затихнет, и сидели перед костром, накрывшись одним одеялом, в миле от черной утробы каньона. Они вздрагивали, их ледяные демоны пробирались под шерстяную ткань.
Они не разговаривали. И наконец легли перед костром лицом к лицу. Александр сдерживал дыхание, потом резко выдыхал.
Сначала он ничего не говорил. Он не хотел говорить с ней о том, что невозможно было изменить. И еще боль, которую он не мог забыть, вползала в его сердце и колола так и эдак. Александр представлял, как другие мужчины прикасались к Татьяне, когда он был мертв. Другие мужчины, так же близко к ней, как он, а она смотрит на них снизу вверх, берет их за руки и ведет в комнаты, где она вдовствует. Александр не хотел знать правду, если она была не той, какую он хотел бы услышать; он не знал, как бы он вынес нежеланную истину, и он не спрашивал ее после возвращения, но теперь они были здесь, лежали рядом у Большого каньона, который казался чем-то вроде подходящего места для мистических признаний.
Александр снова вздохнул:
– Тебе нравилось ходить на танцы?
– Что?
Она не отвечала. Он помолчал.
– Когда я был в Кольдице, в тех непроходимых лесах, почти умирая, мне хотелось это знать.
– Ты как будто и до сих пор там, Шура.
– Нет, – возразил он. – Я в Нью-Йорке, муха на стене, пытаюсь увидеть тебя без меня.
– Но я здесь, – прошептала она.
– Да, но какой ты была, когда была там? Ты веселилась? – Голос Александра звучал так печально. – Я знаю, ты не забывала нас, но хотелось ли тебе снова стать счастливой, как прежде, танцевать без боли? – Он нервно сглотнул. – Ты могла бы… полюбить снова? Думала ли ты об этом, сидя на койках Благотворительного госпиталя? Хотела снова стать счастливой, вернуться в Нью-Йорк, перечитывать Эмили Бронте? Нежная юная любовь, прости, если я забыл тебя…
Он подталкивал ее к откровенности. Но видел, что ей этого не хочется. Ей хотелось путаницы, которую можно отрицать.
– Ладно, Шура, если мы вот так заговорили, начали выяснять, объясни, что ты имел в виду, когда сказал, что я запятнана ГУЛАГом. Расскажи, что с тобой случилось?
– Нет. Я… забудь. Я был…
– Расскажи, что случилось с тобой, когда ты пропал на четыре дня на Оленьем острове.
– Ты сильно прибавляешь. Тогда и трех дней не прошло. И сначала скажи, что ты думала в том госпитале.
– Ладно, хорошо, давай не будем говорить об этом.
Он требовательно прижал пальцы к ее спине. Сунул руки под ее кардиган, под блузку, добрался до голых плеч.
Повернул ее на спину и встал над ней на колени, и костер и пропасть были позади них. «Ни покоя, ни мира, – со вздохом подумал Александр, – даже в храмах Большого каньона».
Хныканье Энтони перешло в страдальческий крик.
– Мама, мама!
Татьяна бросилась к нему. Он успокоился, но она осталась в его палатке. Наконец и Александр забрался туда и устроился рядом с ней на твердой земле.
– Это просто такой период, Шура, – сказала Татьяна, словно пытаясь успокоить его. – Это пройдет. – Она помолчала. – Как и все вообще.
Горло Александра жгло от нетерпения и разочарования.
– Ты бы так не говорила, если бы знала, что ему снится.
Татьяна напряглась в его руках.
– А!
Александр поднял голову, всматриваясь в нее в темноте.
Он с трудом мог различить контуры ее лица, когда отсветы костра проникали в приподнятое полотнище входа.
– Так ты знаешь!
Татьяна с болью в голосе подтвердила это. Она не поднимала головы. И не открывала глаз.
– Ты все это время знала?
Она осторожно пожала плечами:
– Я не хотела тебя расстраивать.
После долгого напряженного молчания Александр заговорил:
– Я знаю, что ты думаешь, Татьяна. Что все повернет к лучшему, но увидишь – этого не будет. Он никогда не справится с тем, что ты его бросила.
– Не говори так! Он справится. Он просто маленький мальчик.
Александр кивнул, но не в знак согласия:
– Попомни мои слова. Не забудет.
– Так к чему ты это? – огорченно произнесла Татьяна. – Мне не следовало уезжать? Но я нашла тебя, разве не так? Такой разговор просто глуп!
– Да, – прошептал он. – Но скажи, если бы ты меня не нашла, что бы ты делала? Вернулась бы в Нью-Йорк и вышла бы за Эдварда Ладлоу? – Ему было безразлично ее напряжение и ее недовольство. – Энтони, кстати, пусть он и ошибается, думает, что ты могла и никогда не вернуться. Что ты так и искала бы меня в тайге.
– Нет, он так не думает! – Резко повернувшись лицом к Александру, Татьяна повторила: – Нет. Не думает.
– Ты же знаешь его сны? У его матери был выбор. Когда она оставила его, она знала, что это вполне может оказаться навсегда. Она это знала – и все равно оставила его. Именно это ему снится. Именно это он знает.
– Александр! Ты намеренно так жесток? Прекрати!
– Я не жесток. Я просто хочу, чтобы ты перестала притворяться, что это не то, что его мучает. Что это лишь мелочь. Ты очень веришь в последствия, так ты мне вечно повторяешь. Поэтому, когда я тебя спрашиваю, станет ли ему лучше, не делай вид, что не понимаешь, о чем я говорю.
– Так почему ты спрашиваешь меня? Ты ведь явно сам знаешь все ответы.
– Перестань лицемерить. – Александр резко вздохнул. – А знаешь, что интересно?
– Нет.
– Мне снится, что я на Колыме, – медленно заговорил Александр. – Я делю койку, узкую грязную койку с Успенским. Мы все еще скованы вместе, сжимаемся под