– Это мы сейчас вмиг все исправим, – лесник говорит.
Открыл кадку, ковшом воды оттудова подчерпнул, в рот набрал и на Коляна брызнул. До чего ж находчивый человек этот лесник, который раз нас выручает! Тот так сразу и соскочил. И нет бы, сволота, поблагодарить нас, что от руки его отрезали, в которую зло вселилось – причитать начал.
– Ой, – говорит, – что ж вы, ироды, наделали, я ж до сей поры не женатый, как же мне теперь с одной-то рукой жениться?
– А это ничего, – говорит Ильич, – страшного. Не в руках счастье. У меня, вон, две руки на месте, а как ни разу не женился, так и не женюсь. Потому бабы не на руки смотрят, а на то, чтобы мужик нормальный был. Чтобы выпивал в меру, чтобы бил изредка, чтобы лицом пригож был. А у тебя морда – чистая харя, хоть молоко с нее пей. И пить ты умеешь. Как упадешь пьяный – сразу пить перестаешь. Ни разу такого не было, чтобы ты в бессознательном состоянии водку халкал.
А ведь не даром Ильич наш – заслуженный человек! Это он дело сказал. Про то, что выпивать надо в меру. Вот мы и выпили. Чтобы мера зря не пропадала. И за операцию удачную, и за зло, чтоб оно совсем сгинуло. И за то, чтобы Колян бабу себе завел. Оно ж, конечно, можно, как Ильич всю жизнь без бабы прожить, с телевизером от скуки разговаривать. Да с бабой все веселее. Мне в этом верить можно, у меня три бабы дома. Верка, да две дочки, замуж выскочившие. И кошка была, которая сдохла, да про то сказывал уже.
Стали мы Кольку в сортир собирать, за листами нужными. Лесник ему опять ружжо свое дал, бензопилу изолентой к руке примотали, чтобы от мертвяков отбивался. Фонарик с лампочкой на лоб повесили, чтобы не заплутал по пути.
Вдруг слышим – скребется кто-то! Посветили в окошко, а там – Димка вернулся. Бледный весь, в одежде изодранной, как есть – на зомбей нарвался где-то и сам зомбей обернулся.
– Пустите, – говорит, – люди добрые, в дом погреться, а то тут, снаружи, холодно и мертвяки шастают. А у вас там самогоночка – так вкусно пахнет, я прямо отсюда чую.
Это он не на тех напал! Мы ж с малых лет, еще в школе, изучали, что мертвяки спирт любят. Да это я тебе говорил уже. Так если Димка за самогоном тянется – точно мертвяк. Потому что в самогоне спирт имеется. А если б в самогоне спирт не имелся – мы б его никто и не пили бы. Потому что не зачем. Да и не гнал бы его никто. Какой смысл самогон гнать, ежели в нем от этого спирт не появляется? В таком самогоне никакого смысла нету!
Колян такой только ружжо поднял, хотел уже через окно хлопнуть Димку, да лесничий остановил.
– Ты, – говорит, – погоди окна бить, один сквозняк от этого случается. Вот что у меня есть!
Достал телефон из кармана, кнопочку нажал… а тот и запел первыми петухами! А ведь всем известно, что мертвяки с первыми петухами в могилы обратно скрываются. Так Димка сразу и дюзнул обратно, откуда пришел – во тьму кромешную, от зла черную.
Один Ильич, как всегда, недоволен.
– Вот удумали вы тут всякое, – говорит, – телефонами кричать. А при Хрущеве каждый мог хоть петухом, хоть курой, хоть соловьем прокричать. Да хоть свиристелью! Я, правда, не знаю, кто такая свиристель, в глаза ее не видывал, но как закричит – сразу пойму, она это – свиристель. Сам я тоже умел, кем угодно кричать, да старый стал, разучился. Теперь только коровой, кошкой или собакой могу.
Мы даже докурить не успели, как все остальные зомбаки от петушиного крику сгинули. Как корова языком слизала. Один-одинешенек остался, у самой ограды трется, ничего его не берет.
– Так это сосед мой, – говорит лесничий, – Кузьмич. Он и живой-то на ухо тугой был, а как помер – совсем глухой стал. Да ты его не боись, он почтальоншу ждет, что пенсию приносит, ее кусить хочет, она постоянно на копейки его обсчитывала. Вот за года и набежал должок. И не трожь мужика. У него, может, во всей жизни радость была – помереть, чтобы других люде кусать безнаказанно. Ступай смело, только как из сортира выйдешь – не забудь в баньку зайти, руки вымыть.
– Опачки, – говорим. – Так у тебя и банька есть? А ты молчишь, нехристь! Мы б сперва, прежде чем со злом бороться, в баньку бы сходили, попарились бы от души, а уж там Колян и мертвяков бы всех извел!
– Так то, – отвечает, – сами виноваты, без спросу приехали, что я баньку и не топил. Вы, коли еще проклянуться удумаете – предупреждайте в следующий раз. Я и баньку затоплю, и радио отремонтирую, чтобы какая-никакая культурная программа была.
– Да какая там сейчас культура, – Ильич вздыхает. – Одна реклама и "бац-буц" всякий. Да и проклинаться мы больше не собираемся. Хватит, спасибо, одного раза за глаза хватило.
Колька еще стопочку накатил для смелости и во двор вышел. Смотрим мы на него, а он по двору все дальше и дальше, в зловещий такой туман удаляется. Пока совсем в тумане не скрылся. И тишина. Жуткая такая тишина, зловещая, как в кино показывают.
Ждали мы его, ждали, да ждать устали, решили тоже на грудь принять, для сугрева. И только мы, значит, отошли, только лесничий налил… как дверь заскрипела. Нехорошо так заскрипела, подозрительно. Обернулись – а там Димка стоит. Глаза как пятаки, горят, как у демона, слюна с клыков каплет и на бутыль с самогоном смотрит.
– А вот, – говорит, – и Джонни!
У этого тоже пока жив мозгов не было, а как помер – вконец кукухой поехал. Умнее после смерти не сделался. Какой он вам Джонни, спрашивается, коли отродясь Димкой был? Видать, разлагаться начал. Как рыба, которая с головы гниет. Вот остатки мозгов-то и протухли у Димки, собственное имя забывать начал.
– Полундра, – кричу, – спасайте, кто может!
Я, конечно, университетов не заканчивал, но точно знаю, что как что плохое случись – нужно обязательно кричать "полундра" и спасаться. Самое дорогое спасать нужно. А самое дорогое у нас – это что? Правильно – бутыль и закуска.
Степан Ильич, как человек заслуженный, самогон схватил. Я ему в этом вопросе полностью доверяю – он