Зато теперь он был при деле — пусть и скучном, однообразном, но всё-таки настоящем. И впервые за весь перелёт Лёха ощутил себя не туристом в бомболюке, а полноправным членом экипажа. И это, надо признать, грело лучше всякой печки.
Декабрь 1937 года. Командование Тихо-океанским флотом, город Владивосток.
Только что повышенный из заместителей в командующие флотом вместо оказавшегося врагом народа товарища Киреева, новый начальник ТОФа вышел из-за массивного стола, обошёл его и с неожиданной теплотой пожал руку Лёхе Хренову. В этом жесте чувствовалась и приветливость, и какая-то человеческая нотка, редкая для последних месяцев.
За неполные полгода оба его предшественника уже оказались «врагами народа» и отправились с сопровождением в Москву, исчезнув без следа. Сам факт этой череды арестов не прибавлял оптимизма и должность командующего флотом сделалась исключительно опасной.
— Ну наконец-то! Нашлась пропажа! — в голосе Кузнецова прозвучала радость от встречи и даже явная нотка веселья. — Герой, как я посмотрю. Слышал, слышал про вашу газетную эпопею с посадкой в этих Магдачах.
— В Могочах, товарищ капитан первого ранга, — поправил Хренов, стараясь держать серьёзное выражение лица, хотя уголки губ предательски дёрнулись.
— Ну да, — отмахнулся тот. — Хотя в сводке вроде как Магдачи проходили. Ладно! — он махнул рукой, приглашая присесть. — Рассказывай, как ты дошёл до такой жизни?
Лёха начал кратко, почти по пунктам, но Кузнецов поднял ладонь и мягко перебил:
— Давай с июля тридцать седьмого. С Испании. С моего отъезда, — сказал он, улыбнувшись.
И пришлось возвращаться назад — к жаркому небу над Картахеной, к чужой земле, к испанским городам, где всё ещё слышался звон пулемётов и чужая речь. Как ни старался Лёха урезать детали, рассказ всё равно разрастался, выплёскиваясь на добрые сорок минут. Кузнецов слушал внимательно, иногда улыбаясь, иногда хмурясь так, что Лёха поневоле ускорялся, будто боясь задержаться на ненужной подробности.
Рядом сидел Жаворонков, начальник авиации флота. Он слушал молча, лишь изредка качал головой или вскидывал брови. Когда речь заходила об импровизациях и дерзких манёврах, в его взгляде мелькала смесь недоверия и уважения.
Глянув на часы, Кузнецов коротко подвёл итог беседы:
— Алексей, дальше подробности обсудите с Семёном Фёдоровичем. А ты готовиться принимать отдельную авиаэскадрилью.
Лёха удивлённо вскинулся:
— Товарищ капитан первого ранга, я максимум парой командовал, в основном сам летал только. Вы же меня знаете…
Кузнецов посмотрел на него внимательно, чуть прищурив глаза:
— Время видишь какое? — голос его стал глухим и весомым. — Очень надеюсь, ты повзрослел с той поры. И твоих… этих блудняков, — он намеренно выделил слово голосом, — больше не будет. Ну или не много.
В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь лёгким жужжанием вентилятора.
Декабрь 1937 года. Командование Тихо-океанским флотом, город Владивосток.
На десятой минуте беседы, закончив вспоминать про учебу в той же Каче и командование авиабригадой на Черном море, Жаворонков поднял руку, останавливая речь Хренова, и сказал:
— Стоп. Значит так, пишем план по разделам.
И прямо с ходу начал диктовать список тем для обзора: противник — техника и приёмы, наши самолёты — сильные стороны и пределы, тактика воздушного боя, боевой вылет бомбардировщика, взаимодействие с флотом и наземными войсками, навигация и погода, техническое обеспечение и эксплуатация техники в полевых условиях, организация и подготовка людей.
И вот тут Хренов слегка охренел. Он аккуратно забрал листочек и… и в кои-то веки пошёл не совершать свои невозможные подвиги, не шкодить, дорисовывая буквы и члены на бортах, а, наверное, впервые с момента своего переноса всерьёз почувствовал, что у него есть реальный шанс что-то изменить к лучшему в этом мире. Планировать и организовывать оказалось ничуть не легче, чем проявлять героизм, замешанный на изрядном пофигизме.
Как выяснилось позднее, сам же начальник авиации ТОФ зарезервировал комнату в клубе моряков и просто вызвал на завтра всех руководителей бригад и отдельных эскадрилий морской авиации, что базировались в окрестностях Владивостока.
Выйдя к ним с кипой исписанных листочков и увидев больше двадцати лётчиков в возрасте от тридцати до сорока пяти, Лёха замандражировал, пожалуй, не меньше, чем когда шёл в сумасшедшую атаку на испанский линкор или кидал бомбы в их же крейсер. В итоге вместо часового доклада его листочки, что он сжал в руках, вылились в два дня жарких обсуждений.
Надо сказать, что в первый момент обстановка в комнате была изрядно напряжённая: сказывалась и молодость Лёхи, и его наплевательство к субординации, и скептицизм собравшихся, и их знание реалий «на земле», и даже некоторая зависть к молодому удачливому лётчику из теплого Крыма.
Лёха, сперва чувствовавший себя неловко под десятками внимательных взглядов, однако быстро втянулся в разговор. Он излагал свой опыт Испании спокойно и по существу, без лишних эмоций, словно снова сидел в кабине под Картахеной.
Говорил о новых немецких машинах — «мессершмиттах», «дорнье», «юнкерсах», о том, какие сильные и слабые стороны они проявили в боях, и как именно ими пользовались пилоты противника. Отдельно остановился на тактике воздушного боя — на групповых атаках, на боях на вертикалях, на работе в парах и звеньях. Не меньшее внимание уделил связи: как немцы выстраивали взаимодействие в воздухе и на земле, как мгновенно реагировали на изменение обстановки.
Не обошёл он и наши машины — новые истребители И-16 и бомбардировщики СБ, которые в Испании показали и свою силу, и предел возможностей. Лёха отметил, что многое приходилось менять на месте — от методов атаки до защитного вооружения, и что эта война впервые дала в руки живой, практический опыт, которым теперь следовало делиться, чтобы готовить флотскую авиацию к будущим боям.
Особенный интерес, если не сказать восторг, вызвал разбор топмачтового бомбометания и торпедной атаки линкора. Как только Лёха упомянул эти слова, собравшиеся сразу зашевелились, и командиры бомбардировочных соединений, и истребители, которым, казалось бы, всё это не по профилю. Народ сгрудился ближе, и посыпались вопросы один за другим — о высоте сброса, о скорости захода, о том, как держать строй в таких условиях, как выбирать курс относительно ветра и волн.
Лёха забил на чинопочитание и стал самим собой — тем, кто говорит то, что думает, и не унывает ни при каких обстоятельствах, — он взял обломок мела и подошёл к доске. Он принялся рисовать схему подвески торпеды, затем расчет дальности полета и возможности