Он продолжил, описывая молитвенную практику и размышления, которые она должна выполнять ежедневно. Хотя официально даже мысленная молитва считалась признаком "когнитивного заражения", для подпольных верующих она оставалась основой духовной жизни.
"Я отпускаю тебе грехи во имя Отца и Сына и Святого Духа", – завершил Томас традиционной формулой.
"Благодарю, отец", – был ответ, и соединение прервалось.
Томас откинулся на спинку кресла, чувствуя тяжесть в груди. Эта исповедь потрясла его сильнее, чем он мог ожидать. Не столько из-за тяжести греха – за годы подпольного служения он слышал немало шокирующих признаний – сколько из-за упоминания Департамента. Связь между исповедью и правительственным органом, ответственным за преследование верующих, была тревожным сигналом.
– Осталось десять минут, – напомнила Майя через наушник. – Еще один ждет.
Томас кивнул и подключился к последней исповеди вечера. Эта оказалась короткой – молодой человек, судя по стилю общения, признавался в мелких нарушениях корпоративной этики и сомнениях в официальной идеологии рационализма. Ничего необычного, но Томас все равно уделил этой исповеди полное внимание, ощущая священную ответственность за каждую душу, доверившуюся ему.
Когда сеанс завершился, и соединение с защищенным сервером было разорвано, Майя снова заговорила:
– Можно задать вопрос, отец?
– Конечно, – ответил Томас, потирая переносицу под очками. Глаза устали от всматривания в экран в темной комнате.
– Вы верите, что это помогает? Я имею в виду, все эти исповеди, отпущения грехов… В мире, где само понятие греха считается устаревшим психологическим конструктом?
Томас позволил себе слабую улыбку. Майя не первый раз задавала подобные вопросы. Ее собственная вера – упрощенная форма дзен-буддизма, адаптированная для выживания в пост-религиозном мире – была более философской, чем догматической. Для нее помощь подпольной церкви была больше актом сопротивления системе, чем религиозным служением.
– Каждый человек нуждается в искуплении, Майя, – медленно ответил он. – Даже те, кто отрицает понятие греха, ощущают тяжесть своих поступков. Исповедь дает не только прощение, но и возможность взглянуть правде в глаза, назвать вещи своими именами. В мире, где язык контролируется так же жестко, как и мысли, это становится актом освобождения.
– Но вы не можете реально повлиять на что-то, – возразила она. – Все эти люди возвращаются в систему, продолжают жить по ее правилам. Ничего не меняется.
Томас почувствовал укол сомнения – того самого, которое иногда посещало его в долгие бессонные ночи. Действительно ли его служение имело смысл? Не было ли оно просто утешительной иллюзией, позволяющей ему чувствовать, что он все еще сопротивляется системе, уничтожившей его семью и отнявшей его призвание?
– Изменение начинается изнутри, – произнес он слова, которые говорил себе каждый день. – Если человек сохраняет внутреннюю свободу, если он способен осознать грех как грех, а не как "нейрохимический сбой" или "эволюционный атавизм", значит, система еще не победила окончательно.
Майя хмыкнула – не то с сомнением, не то с уважением.
– Время истекает. Завершаю протокол безопасности. Увидимся через три дня, если что-то не изменится.
Связь прервалась, и Томас остался один в темноте своей квартиры. Он снял очки и потер глаза. Усталость навалилась внезапно, как будто все напряжение последних часов решило обрушиться одновременно.
Он встал и подошел к окну, слегка отодвинув жалюзи. Новый Вавилон расстилался перед ним – величественный, устрашающий, прекрасный в своем технологическом совершенстве. Уровни города поднимались один над другим, соединенные воздушными мостами и скоростными лифтами. Его квартира находилась на средних уровнях – достаточно высоко, чтобы избежать нищеты и преступности Корней, но недостаточно, чтобы привлекать внимание жителей Сияющего города.
Город никогда не спал. Даже в три часа ночи потоки транспорта струились по многоуровневым магистралям, голографические рекламные щиты сменяли друг друга, проецируя лозунги когнитивной гигиены и рациональной этики: "Ясный разум – ключ к счастью", "Рациональность – наше спасение", "Свобода от иллюзий – подлинная свобода".
Томас позволил жалюзи закрыться и вернулся к своему рабочему месту. Следовало уничтожить все следы подключения к даркнету. Майя позаботилась о цифровой стороне – зашифрованные каналы, временные серверы, ложные следы – но физическое оборудование оставалось его ответственностью.
Он извлек квантовый ключ из порта и поместил его в небольшую коробочку, внешне неотличимую от контейнера для линз. Затем запустил программу глубокой очистки системы – еще одна разработка Майи, имитирующая стандартную дефрагментацию, но на деле уничтожающая любые следы запрещенной активности.
Пока система работала, Томас позволил мыслям вернуться к четвертой исповеди. Женщина, убившая мужа… Интуиция подсказывала, что речь шла о Элизабет Кларк, вдове знаменитого физика Джеймса Кларка, умершего два месяца назад. Их история подходила по всем параметрам. Новости широко освещали его смерть – Кларк работал над проектом квантовых компьютеров, способных моделировать человеческое сознание, что считалось следующим шагом к созданию идеального общества когнитивной чистоты.
Если его интуиция верна, и если упомянутый ею "любовник из Департамента" действительно предоставил запрещенный препарат… это могло означать, что внутри системы существуют свои игры и интриги. Возможно, кто-то хотел устранить Кларка не по идеологическим, а по более прагматичным причинам. Эта мысль была одновременно тревожной и обнадеживающей – тревожной, потому что указывала на возможную коррумпированность системы, и обнадеживающей, потому что коррумпированная система не была монолитной, в ней появлялись трещины, которые могли стать точками сопротивления.
Компьютер издал тихий звук, сигнализируя о завершении программы очистки. Томас окинул взглядом свое жилище – маленькую квартиру, заполненную нейтральной, функциональной мебелью и безликими репродукциями одобренных государством абстрактных картин. Ничто не выдавало в нем бывшего профессора теологии, ничто не намекало на его нынешнее тайное служение.
Только в самом дальнем ящике комода, под стопкой идеально сложенных рубашек, хранилась единственная личная вещь – маленькая фотография, напечатанная на настоящей бумаге (уже сам по себе анахронизм в эпоху цифровых изображений). На ней Ева, его жена, держала на руках их крошечную дочь, Сару. Фотография была сделана за месяц до того, как они обе погибли во время "когнитивной чистки" их университетского кампуса. За месяц до того, как мир Томаса рухнул, и он понял, что единственный способ сохранить рассудок – продолжать служение в новой, подпольной форме.
Томас не стал доставать фотографию – это был ненужный риск. Вместо этого он лег в постель и закрыл глаза, готовясь к короткому сну перед рабочим днем. Официально он был аналитиком данных в крупной корпорации – работа, идеально подходящая для прикрытия, поскольку требовала минимального взаимодействия с коллегами и предоставляла доступ к вычислительным ресурсам, которые иногда можно было незаметно использовать в иных целях.
Как обычно перед сном, он мысленно прочитал молитву – не ту формальную, которую он произносил в прошлой жизни, а свою собственную, рожденную годами подполья:
"Боже,